Моим детям и внукам

Воспоминания Э.Н.Гиацинтова
Продолжение. Начало:
Честь, долг и совесть …

Первые впечатления детства

… Я РОДИЛСЯ в Царском Селе 10 ноября 1894 года. Жили мы в Царском Селе в доме Майера, который, конечно, англичанин и который не имел никакого отношения к английскому королевскому дому. У меня был приятель из соседнего дома, который занимал известный пианист Зилоти, – Левушка Зилоти{1}. Нам обоим было по четыре года. Он часто приходил к нам и требовал у моей матери шоколада. Он всегда говорил: “Maman, due chocolat”*. Он мою мать почему-то называл maman.
Из впечатлений, которые сохранились в моей памяти о нашей жизни в Царском Селе, мне помнится посещение нами Дворца, когда туда приехал президент Французской республики, если я не ошибаюсь, Феликс Фор{2}. Там, конечно, его встречали звуками французского национального гимна. Играли Марсельезу. У нас почему-то революционеры присвоили себе этот гимн и распевали его на всяких сходках, митингах и демонстрациях. Почему они решили присвоить себе французский национальный гимн как революционную песню, я не могу себе представить{3}.
Когда мне было семь лет, мы переехали в Петербург. Отец как раз получил назначение директором департамента железнодорожных дел{4}. Жили мы на Крюковом канале. На другой стороне канала, недалеко от нас, был Мариинский театр, консерватория. На Офицерской улице, которая выходила с этой Театральной площади, находился корпус Николаевский, в который я впоследствии поступил и который окончил{5}.
Из впечатлений о нашем житье на Крюковом канале у меня осталось сильное наводнение, которое было в Петербурге. Нева и все каналы выступили из берегов и затопили улицы, и даже частично были затронуты первые этажи дома. Мы жили на третьем этаже и только смотрели, как вода быстро поднимается. Конечно, город был совершенно опустевший. По улицам даже опасно было ходить.
Одно событие я еще помню, когда мы жили на Крюковом канале. Через Фонтанку на Обуховском мосту проезжал эскадрон одного из полков Кирасирской дивизии. Этот мост не-

* Мама, мой шоколад! (фр.)
[15]
ожиданно рухнул, и весь эскадрон очутился в воде. Жертв не было ни среди лошадей, ни – людей. Все только отделались принятием неожиданной ванны{6}.

Моя родословная

ХОЧУ вам рассказать теперь о происхождении нашего рода. Родоначальником, известным мне, был священник Николай (по отчеству не знаю, как его звали). Он был священником в Рязани. Его сын, мой прадед, уже покинул духовное звание, поступил на государственную службу и получил дворянство. Это произошло в конце XVIII века. Так что можно считать, что мы уже в дворянском сословии состоим больше двухсот лет. Но мы – дворяне служилые, то есть такие, которые получили дворянство не от своих предков, а заслужили его своей службой Государю и России.
Егор Харитонович умер молодым – кажется, ему было лет сорок только. Он женился на Александре Николаевне Измайловой. У него дети остались: мой отец, Николай Егорович, и дочь Таисия Егоровна{7}.
По женской линии мы породнились с древними дворянскими и даже боярскими родами. Так, мой прадед был женат на Шубиной, которая происходила из бояр рода Шубиных. Дед женился на Александре Измайловой. Это очень древний дворянский род, который ведет свое начало от татарских ханов, то есть по-нашему – князей. Но почему-то Измайловы не получили княжеского титула, как получили его Урусовы, Енгалычевы и так далее, а остались боярами{8}. Один из моих предков, боярин Измайлов, был воеводой, то есть военным, участвовал во взятии Казани при Иоанне Грозном, но потом впоследствии впал в немилость у Иоанна Грозного, и ему отрубили голову{9}. Его потомком был генерал-аншеф Измайлов, который остался верен императору Петру III, не сочувствовал восшествию на престол Екатерины Великой и был поэтому в опале и сослан в свое имение Измайловка, где он и окончил свои дни{10}.
Мой отец женился на Елизавете Владимировне Мазаракий, которая была его двоюродной сестрой, так как Таисия Хари-тоновна, моя бабушка, была урожденная Гиацинтова и вышла замуж за офицера Мазаракия{11}.

Дед мой, Мазаракий, происходил из очень древнего дворянского рода. Он был боевым офицером, то есть всю свою жизнь, можно сказать, провел на войне. У него были большие боевые награды: золотое оружие за взятие Карса, Владимир 3-й степени на шее с мечами и другие боевые ордена{12}. Вышел он в отставку потому, что поссорился с каким-то офицером Генерального штаба, которого он пригрозил спустить
[16]
с лестницы. Был он в чине генерал-майора{13}. У моего деда, Мазаракия, было четыре дочери и ни одного сына.
Елизавета Владимировна была старшая{14}. Она кончила Тифлисский институт с шифром, что давало ей право беспрепятственного входа во дворец императора. Другая дочь, Ольга Владимировна, была замужем за драгунским офицером бароном Цеге фон-Мантейфелем{15}. У нее были впоследствии мои двоюродные – один брат и три сестры. Третья дочь, Вера Владимировна, вышла замуж за Слепцова. Это тоже очень древний дворянский род{16}. И четвертая дочь, Софья Владимировна, вышла замуж за офицера, который впоследствии перешел на службу в Жандармское управление и был расстрелян большевиками в 18-м или 19-м году, кажется, в Одессе{17}.
Теперь перечислю моих двоюродных братьев по женской линии. Значит, у Ольги Владимировны Цеге фон-Мантейфель было две (три. – В. Б.) дочери, Кира и Тамара (и Нина. – В. Б.) и сын Лев. Что сделалось потом с Кирой и Тамарой, я совершенно не знаю. По слухам, они были где-то в Сибири, вышли замуж, а за кого – я не знаю{18}. А Лев был при Хитлере (Гитлере. – В. Б.) в Германии и получил даже германское подданство ввиду его баронского титула и чисто немецкой фамилии. Хотя его отец, Лев Львович, абсолютно ни одного слова не знал по-немецки и служил в русских войсках{19}. От Веры Владимировны были мои двоюродные сестры, но я их совершенно не помню. А от Софьи Владимировны остался один сын Владимир. Что с ним случилось, я тоже не знаю{20}.
У моего деда было три сына и одна дочь. Сыновья были: старший – мой отец Николай, Владимир, Эраст и дочь Ольга.

Самую блестящую карьеру сделал мой отец. Он кончил, как и его братья, Поливановскую гимназию в Москве, куда принимались только сыновья высокопоставленных людей{21}. И после этого все три брата окончили Московский университет, а отец мой даже получил ученую степень магистра политической экономии, написав диссертацию о железнодорожных тарифах. Его диплом магистерский находится у моей племянницы Ксении Максимович в Венесуэле{22}. Отец мой служил по Министерству финансов, был директором департамента железнодорожных дел и председателем Тарифного комитета. Он имел непосредственную близость и делал доклады лично министру финансов, каковыми были в последовательности: граф Витте, граф Коковцев и Барк{23}. Отец рано получил генеральский чин действительного статского советника, но орденов у него было очень мало вначале. И мы даже, помню, пели: “И на груди его высокой висел полтинник одинокий”. Это – медаль, которая была пожалована всем, кто служил на государственной службе при Александре III. Она была серебря-
[17]
ная на красной ленточке и действительно была похожа на полтинник. Ну, потом он сразу стал получать ордена. Началось с Владимира 3-й степени – с нашейного ордена, потом три звезды у него было: Станислав 1-й степени, Анна 1-й и Владимир 2-й степени, что уже нечасто встречалось среди сановников императорской России{24}.
После революции отец некоторое время оставался на своем посту, но скоро Временное правительство уволило его от должности, и он переехал в Москву к своему брату Владимиру. А семью, то есть мать, Катю, мою сестру, с ее дочкой поселил на Кавказе около Екатеринодара, в селе Горячий Ключ. В Москве становилось тоже опасно ему жить, и поэтому при помощи низшего состава железнодорожных служащих он переехал в служебном вагоне, в запертом купе, через границу России с Украиной, которая в это время была занята германскими войсками и номинально возглавлялась гетманом Скоропадским{25}.
Следующий Гиацинтов – это Владимир Егорович, который тоже дослужился до генеральских чинов. Как и отец, он кончил Поливановскую гимназию и Московский университет. Был инспектором школы живописи и ваяния, директором которой был князь Львов, и в этой же школе состоял преподавателем еврей Пастернак – отец знаменитого советского писателя Бориса Пастернака{26}.
Владимир Егорович женился на Елизавете Алексеевне, урожденной Венкстерн. Венкстерн Алексей (отчества не помню) владел большим имением в Московской губернии, которое называлось Лаптево. Он был очень увлекающийся человек: то заводил конский завод, то – образцовое молочное хозяйство, то семенное хозяйство. Но его главной страстью была игра на бегах, так что когда он умер, он оставил тетю Олю совершенно без гроша денег. И только благодаря связям она получила пост начальницы института в Москве{27}.
Владимир Егорович еще занимал пост профессора истории искусств на Высших женских курсах в Москве. Он был замечательно милый человек и очень любил молодежь. Мы совершали очень веселые и долгие прогулки под главенством Владимира Егоровича. Жена Владимира Егоровича, Елизавета Алексеевна, была довольно строгая женщина. У них был в Лаптеве дом в имении Венкстернов – очень просторный, в котором мы в 1908 году проводили лето, и наши две семьи совершенно свободно размещались, оставляя нетронутыми парадные комнаты.
У дяди Володи было две дочери: Елизавета Владимировна, так называемая Люся, и Софья Владимировна, которую звали Софочка. Об этом дальше будет рассказано, но пока ограничусь только тем, что Люся вышла замуж, кажемся, в 1909 году за художника Родионова Михаила Семеновича. Его картины
[18]
сейчас находятся в Третьяковской галерее, а у меня есть его этюд – вид России, очень хорошо нарисованный, но только карандашом, без красок. Младшая же дочь Софочка вышла в 1917 году замуж за меня{28}.
Третий брат, Гиацинтов Эраст Егорович, тоже окончил Поливановскую гимназию, Московский университет и дослужился до генеральских чинов. Он был назначен городским головой в Ревеле императорским правительством. Он был очень долго холостяком. Потом женился на вдове полковника Генеральского штаба Кашперовой, у которой был сын Женя Кашперов. Впоследствии он умер в Праге от туберкулеза{29}. Хотя дядя Эраст очень долго был холостяком, но потом оказался замечательным семьянином. Однако холостяцкие свои привычки не бросил. Уходил часто по вечерам в клуб и любил довольно выпить, сидел и пил красное вино бессарабское и закусывал каймаком (это род сладкого пирожного). Дядя Эраст умер в 1910 году… Ну, тут надо сказать, почему я сделался Эрастом. Он родился 10 ноября по старому стилю, когда упоминается апостол Эраст. И меня угораздило родиться 10 ноября; так что меня назвали тоже Эрастом в его честь.
У дяди Эраста было два сына – Александр и Николай. Александр и в настоящее время живет в Филадельфии, и даже мы с ним виделись, когда приехали в Сиракузы{30}. Что же касается Николая, то он, имея на руках престарелую (больше 90 лет ей было) мать и тещу, не мог тронуться из Ревеля. И когда “советчики” “освободили” Прибалтийский край от “капиталистического ига”, то его отправили на “курорт” в Сибирь, в концентрационный лагерь на 10 лет, и, вернувшись, он продолжает, насколько я знаю, до сих пор жить в Ревеле{31}.
Сестра братьев Гиацинтовых, Ольга Егоровна Венкстерн, как я говорил, была замужем за помещиком. У них были дети. По старшинству называю их: Владимир, Мария, (Наталья. – В. Б.), Георгий (или Юраша) и Сергей.
Владимир занимался какими-то делами в Москве, но был глубоко штатский человек, у него было плоскостопие, и поэтому он не был призван на военную службу. Как я узнал от Софочки, уже находясь в Америке, он был расстрелян в 1935 году. Маруся вышла замуж за Бахарева, и она умерла совсем недавно – в конце 60-х годов. Туся (ее сестра Наталья. – В. Б.) тоже умерла. Она умерла, кажется, раньше Маруси, хотя была моложе ее. Их же брат Сергей был мой большой приятель, так же как и Юраша. Юраша кончил Поливановскую гимназию, жил в Петербурге у нас. Он был болезненный человек – у него не хватало какой-то железы, кажется, щитовидной. И он не мог жить без какого-то лекарства. Тоже Софочка написала мне, что он в страшных мучениях погиб в большевистских застенках в Москве, кажется, в 34-м
[19]
или 35-м году. А Сережа, или, как мы его звали, Зюлька, кончил 3-й Московский корпус кадетский и потом перешел в Морской корпус на гардемаринские классы. Мы были с ним ровесниками. Он был немного позже меня произведен в офицеры и вышел в Черноморский флот. Он сохранил свою жизнь и остался на командных должностях у большевиков, но в конце концов, хотя и дослужился до чина адмирала, он во время Второй мировой войны был арестован, сослан в Туркестан и там ликвидирован приблизительно 43-м – 44-м году{32}.

Моя мать и ее дети

Теперь должен сказать о своей матери. Как я говорил, ее звали Елизавета Владимировна, урожденная Мазаракий. Она за моим отцом была замужем вторым браком. Первый раз она вышла замуж за офицера Шишкина Николая Ивановича. Он служил на Кавказе, и на Кавказе после окончания института моя мать и вышла за него замуж{33}.
Моя мать была довольно веселого нрава, любила общество. Ее занятия, главным образом, заключались в том, что она делала визиты и принимала гостей. У нас всегда при ней, пока мы жили в Петербурге, жили приживалки – женщины, большей частью вдовы, благородного происхождения, но не имеющие ни копейки за душой. Они жили у нас в квартире и обедали вместе с нами. И стол обеденный у нас был громадный, потому что за обедом сидел с одной стороны стола отец, с другой стороны – мать, около отца с правой руки – бабушка, потом мы, дети, француженка-гувернантка, немка-гувернантка, потом две-три приживалки – таким обра^ зом, стол был полон! Не думаю, чтобы это особенно нравилось нашим горничным, потому что массу посуды надо было мыть, и, одним словом, они с презрением, конечно, смотрели на этих приживалок. У нас было двое горничных, кухарка, внизу дома – швейцар, так что прислуги было довольно много.
Мать занималась очень много благотворительностью. И эта благотворительность у нее отнимала очень много времени: она посещала больных или бездомных в госпиталях, а в остальное время ездила с визитами или принимала визитеров. Время от времени, каждую вторую субботу месяца, у нас был “jour fixe”*. Это когда мать была все время дома и приходили визитеры, а потом собирались ближайшие друзья на обед и последующий ужин и так далее. Иногда их набиралось очень много. Я помню один день: у нас ужинало 70 человек – все поместились в громадной столовой!

* Установленный день (фр.).
[20]
Квартира состояла из маленькой гостиной, большой гостиной, спальни родителей, столовой, кабинета отца, потом бабушкина комната, потом наши комнаты – для девочек и для мальчиков отдельные, девичья, где жила прислуга, и, конечно, кухня. Помню, у нас было на квартире на Екатерингофском проспекте{34} две ванные, так что было удобно и приятно жить. Никакого центрального отопления (в те времена оно только начинало входить в моду) у нас не было. А я даже помню, когда освещались комнаты керосиновым светом, а потом перешли на газовый свет. Наливали спирт, и был очень приятный голубоватый свет, который исходил от этих лампочек. Ну, а уже вскоре появилось электричество… Топили большими печами – от самого пола и до потолка, которые долго, пока не прогорали дрова, сохраняли тепло. Так что было очень комфортабельно. Помню, что дрова всегда снизу приносили дворники, а потом уже горничные закладывали дрова в печку и разжигали их, так что очень быстро становилась вполне приемлемая температура.
Все домашнее хозяйство, конечно, было в ведении матери. По вечерам приходила кухарка и получала приказания:, что надо готовить на завтрак, на обед или, когда случалось, на ужин, получала все деньги, и я думаю, что никакого контроля тут не было и кухарка распоряжалась по своему усмотрению как деньгами, так и продуктами. Моя мать была очень добрая женщина и очень доверчивая.
Я забыл еще упомянуть при описании нашей квартиры, что было еще несколько комнат: две, вполне определенные, для гувернанток – одна для француженки, а другая – для немки. А еще какие-то комнаты были, в которых, очевидно, ночевали приезжие гости или, например, некоторые родственники, которые постоянно с нами жили. Например, Юра-ша Венкстерн, которого отец устроил в какой-то департамент Министерства финансов, и он там служил мелким чиновником{35}.
Мама любила очень цветы и вечнозеленые растения, так что анфилада комнат, которая состояла из столовой, спальни и обеих гостиных, – это был целый сад, в котором росли в кадках пальмы, всякие кактусы и прочее.
Как я уже упоминал, мой отец женился на своей двоюродной сестре, которая вышла за него замуж вторым браком. Она была замужем за офицером Шишкиным. Это довольно известная в России фамилия. Конный завод был Шишкина. Потом был знаменитый художник, который рисовал главным образом лес, – тоже Шишкин. Были ли мои братья в каком-либо родстве с двумя этими Шишкиными – не знаю. Моих так называемых единоутробных братьев было четверо: Николай, самый старший, который был на 17 лет старше меня, Борис, Владимир и Георгий.
[21]
Два старших брата были морскими офицерами. Николай вышел очень скоро в запас и поступил в добровольческий флот, то есть торговый флот российский. И побывал он во всех концах мира – в европейских портах, африканских, азиатских и американских. Когда он возвращался домой, он жил у нас – проводил, вернее, свой отпуск, пока его не вызывали опять на какой-нибудь пароход.
Он женился на Лидии Загобель. У матери была институтская подруга, которая умерла от рака. А дочь ее взрослая была курсисткой Высших женских курсов, жила у нас и вышла замуж за Николая Шишкина. Потом они жили в Баку, куда ездил мой старший брат Юрий и там провел, кажется, целую зиму. А дальше я хорошенько не знаю, что с ними случилось. Знаю только, что у них был один сын – Николай. А моего брата старшего, Николая Шишкина, в 30-х годах расстреляли большевики{36}.
Второй брат, Борис, кончил при мне Морской корпус в 1904 году. Он был того знаменитого выпуска из Морского корпуса, который после начала войны с Японией был до времени произведен в мичманы. Ну, и попал на 2-ю Тихоокеанскую эскадру, которая должна была идти для подкрепления Порт-Артура. При этом должен сказать, что этот поход 2-й Тихоокеанской эскадры под командованием адмирала Рожественского{37} был необычайно трудный, потому что наши друзья-союзники англичане постарались сделать так, чтобы заход в порты этой эскадры не был дозволен. Так что приходилось в открытом море, например, грузить уголь. Потом были какие-то затруднения с проходом через Суэцкий канал, так что часть кораблей прошла вокруг Африки, вокруг мыса Доброй Надежды. Не знаю где, но они соединились и шли по морю в направлении Порт-Артура. В Цусиме их встретила большая эскадра японская, которая была снабжена дальнобойной артиллерией, – она-то и расстреляла наши суда. В этом бою, который носит название Цусимского боя, мой брат Борис был убит на броненосце “Князь Суворов”, это был наш флагманский корабль, на котором находился командующий флотом{38}.
Два младших Шишкина довольно неудачно вели свою жизнь. Владимир был необыкновенной физической силы и очень музыкальный человек. Так что Зилоти даже в Царском Селе предлагал бесплатно его учить. Но он странствовал по всему свету, и как он кончил свою жизнь – не могу сказать{39}. Георгий, самый младший из Шишкиных, кончил гимназию, но даже низшего образования не получил, потому что не хотел, конечно. Он служил на железных дорогах, куда его устроил отец, и занимал какие-то там должности. Последний раз я его встретил во время гражданской войны. К моему удивлению, он носил форму донских казаков и был в чине подъесаула. Он был женат на Симочке, но фамилии ее девичьей я не
[22]
знаю. Она была, кажется, мещанка города Козлова. И была у них дочь. Их судьбу я абсолютно не знаю{40}.
Перехожу теперь к нашей семье Гиацинтовых. У меня было две сестры и один брат. Старшая сестра, Вера Николаевна, была старше меня на шесть лет. Она окончила Екатерининскую гимназию в Петербурге. Отец и мать не хотели отдавать дочерей в институт, потому что хотели воспитывать дома. Вера Николаевна очень скоро после окончания гимназии вышла замуж за артиллерийского офицера Хондажевского Леонтия Васильевича. Он служил в 1-й резервной артиллерийской бригаде, которая стояла в Двинске. Я, будучи кадетом пятого класса, ездил к ним на Масленицу, кажется, и провел целую неделю у них. От их брака родилась дочь Ксения Леонтьевна. Впоследствии, уже в эмиграции, вышла замуж она за Максимовича, инженера. Этот Максимович был братом владыки Иоанна Шанхайского, который, кажется, пять лет тому назад скончался в Сан-Франциско. Это – известный владыка, почти, как говорят, святой был человек. Вера была очень хорошенькая барышня – как и все наши Гиацинтовы. Самая, правда, красивая у них была Софочка. Уже в старшем классе Екатерининской гимназии Вера заболела туберкулезом. И что родители ни делали, куда ее ни возили – ничего не помогло, и она скончалась 24 августа 1914 года в возрасте 26 лет от туберкулеза. В этот день как раз я был произведен в офицеры и еще днем посетил, уже переодевшись в офицерскую форму, Веру, которая была в более-менее полусознании. В офицерской форме – чтобы показаться ей. Моя мать взяла на воспитание ее дочь, свою внучку – Ксению, о которой я говорил. И Ксения до замужества жила все время с нами.
Мой брат Юрий Николаевич окончил 1-й Кадетский корпус в Петербурге и после окончания корпуса год провел без поступления куда-либо дальше, жил отдельно. И только через год поступил в Константиновское артиллерийское училище, в которое поступил и я впоследствии. Юра был на пять лет старше меня, но у него какие-то всегда были затруднения – так что по классу я был всего на два года моложе его… Он очень много пил и при этом пил безрассудно, не зная никакой меры. Он, когда мы уже были в эмиграции, одно время жил в Белграде с родителями, но потом уехал во Францию.
Хочу сказать о том, что он по окончании училища служил сначала в тяжелой артиллерии, а потом был в 35-й артиллерийской бригаде и там кончил службу в императорской армии уже после революции. А потом перешел в Белую армию, в которой сражался под начальством Деникина и Врангеля{41}. Очутившись во Франции и совершенно один, Юрий Николаевич предался беспрерывному пьянству. Он работал во Франции на различном поприще: был санитаром, служил в похоронном
[23]
бюро, мыл посуду и так далее, и так далее… Когда я его нашел во Франции, переехав туда после окончания института, я постарался и устроил его на том заводе, на котором сам служил (то есть не на том же самом, но в той же компании). Но Юрий там не удержался, хотя мог бы сделать карьеру, так как он прекрасно говорил по-французски. Когда мы переехали с моей женой Зоей Сергеевной на тот завод, на который я его устроил, мы его взяли к себе на квартиру, всячески ухаживали за ним, но ничего не помогло. Он продолжал пить. И это питье привело к тому, что между моей женой и Юрой были постоянные неприятности, которые вскоре перешли в обоюдную ненависть. Он после рождения Кирюши (в 1930 г. – В. Б.) вскоре покинул наш дом и поселился где-то отдельно, продолжая служить еще на заводе. Но года через два после того как мы переехали в Тараскон, покинул эту службу и сделался агрикультурным* рабочим. Служил на разных фермах в качестве чернорабочего, продолжал, конечно, пить, пить и в конце концов был даже пастухом. Удалось мне списаться с, тогда еще бывшим в живых моим отцом, и мы его переправили в Югославию, надеясь, что там ему будет лучше и он придет в себя. Последние сведения, которые я имею о нем, мне рассказывал один доктор, который при наступлении советских войск во время Второй мировой войны бежал из Югославии и поселился в Австрии, где я с ним разговаривал. Он был старшим врачом в госпитале в Панчеве и говорил, что как они ни уговаривали Юрия Николаевича последовать за ними и уехать в более безопасное место, он решил остаться там и, вероятно, в Панчеве же при вступлении советских войск был или расстрелян, или сослан в Сибирь в концентрационный лагерь, где и погиб.
О моей сестре Кате я, кажется, вам уже рассказывал, повторяться не буду{42}.
Хочу рассказать вам еще о двух членах нашей семьи: это бабушка Александра Николаевна, рожденная Измайлова, мать моего отца, и другой член нашей семьи – наша няня.
Скажу о нашей бабушке. Она родилась, мне кажется, в 1830 году, так что когда было уничтожено крепостное право, ей было за 30 лет. Она была необыкновенной красавицей и очень умная женщина. Интересовалась политикой до самого конца своей жизни. Умерла она в 1917 году, уже после революции, в которой она так и не могла понять, что случилось, как Россия живет без царя.
Ну, это вполне понятно, если принять во внимание, что молодость ее прошла, когда она была помещица-крепостница, а тут вдруг такая необычайная перемена. Умерла она спокойно в 1917 году (при смерти ее я не присутствовал, потому

* Сельскохозяйственным.
[24]
что был на фронте, и похоронена в Царском Селе, там же, где похоронена Вера Николаевна Хондажевская.
Еще член нашей семьи была няня. Это была крестьянка Царскосельского уезда, которая выкормила Катю и меня, так как мама уже двух последних детей не кормила сама. Няня была тоже очень красивая, я видал ее фотографию. Как тогда было принято, кормилиц одевали в боярские костюмы с кокошником и сарафаном, усыпанным камнями. И действительно, была поразительная красавица – статная, высокая. Няня Елена Васильевна Воронова осталась навсегда в нашей семье. Она переходила от одних родственников к другим. И последней ее воспитанницей была Ксения, которая умерла, кажется, в Венесуэле. Когда мама и Катя с Ксенией и Кисой{43} покидали Россию в Новороссийске, няня категорически отказалась ехать за границу. И что с ней стало – я совершенно не знаю.

Начало века

Теперь я перехожу к описанию своей жизни. Буду повторяться, наверное, потому что я не готовлюсь перед тем, как говорю. И, может быть, вспомню других людей и других родственников, о которых я забыл сказать.
Мы переехали в Петербург, когда мне было 7 лет. Жили на Крюковом канале, потом переехали на Екатерингофский проспект. Я помню первую революцию 1904-1905 года, когда ходить благонамеренным гражданам было не вполне безопасно, потому что могли напороться на какую-нибудь манифестацию или на хулиганские поступки революционеров. Так, например, один раз мой отец, идя по Обводному каналу около 8-го Флотского экипажа, был атакован какими-то хулиганами. Он шел вместе с мамой и отбился от них палкой, а потом прибежали городовые и, можно сказать, спасли его. Мы жили, часто слыша отдаленную стрельбу, – это войска усмиряли революционеров. Слышали, конечно, и об атаках конных жандармов и кавалерийских полков, стоявших в Петербурге или под Петербургом, на большие демонстрации. Было и печальное воскресенье, которое революционеры окрестили Кровавым воскресеньем.
Это было 9 января 1905 года, когда шла большая манифестация, спровоцированная священником Гапоном{44}, к Зимнему Дворцу. Они хотели видеть царя, но его в этот момент как раз не было в Петербурге – он был в Царском Селе. Не знаю почему, но войска открыли огонь. Были убитые и раненые и с той и с другой стороны. Так вот мы провели 1904 и 1905 год под тенью русско-японской войны, которая окончилась благодаря нашим революционерам неудачно для России. Граф Витте был послан для переговоров, при содействии
[25]
американцев, с японцами и заключил не особенно выгодный для России мир. Мы были принуждены отдать половину Сахалина и еще какие-то были другие условия, которых я не помню. Но вообще правоверные люди, верноподданные вернее, конечно, были против этого мира, который был так неожиданно заключен для Государя графом Витте. Но он вернулся триумфатором, так как все левые круги его приветствовали{45}.
В эту войну мы терпели большие поражения. И это вполне понятно – мы еще не были готовы к войне теперешней. Наша артиллерия прибывала еще на открытые позиции, неся колоссальные потери. В то время как у японцев батареи были снабжены панорамами, которые позволяли стоять на закрытой позиции и расстреливать наши батареи. Тем не менее солдаты наши и офицеры покрыли себя неувядаемой славой и в эту, можно сказать, бесславную войну. Мы потеряли 1-й Тихоокеанский флот, потеряли флот Рожественского, где погиб мой брат Борис Николаевич Шишкин, и потерпели много поражений. Но как раз, когда Россия была готова перейти в наступление и закончить победоносно войну, началась первая русская революция, которая, конечно, сильно помешала достижению нашей победы. Не нужно забывать, что Россию от театра военных действий отделяло свыше пяти тысяч километров и был только один Великий Сибирский путь, по которому можно было снабжать нашу армию.
Японцы, вполне овладев морскими путями, имели к театру войны очень близкое расстояние от своих островов. Кроме того, Англия совершенно явно выступила на стороне японцев, так как она боялась величия России и ее достижений.
От революции у меня остались только впечатления – это рассказы: где и на какой улице собирались забастовщики и как их разгоняли наши войска. Войска еще были совершенно не затронуты революционной пропагандой и были верны своему Государю.
Помню один случай. На Екатерингофском проспекте, недалеко от нашего дома, помещался Гвардейский флотский экипаж, и к этому экипажу пришла большая демонстрация, они стали уговаривать матросов идти вместе и ними. Никакой стрельбы не было, но внезапно открылись двери казармы и оттуда вышли гвардейцы. Они были необычайно высокого роста – в этот полк собирали именно высоких людей. И голыми руками они повергли демонстрантов в бегство.
В 1906 году наступило более-менее успокоение. Революция была подавлена как в Петербурге, так и в Москве и в других городах, где она особенно сильно не развивалась. Главным очагом революции был Петербург вначале, а потом присоединилась Москва. Но все это удалось ликвидировать. Была дана Конституция{46} и учреждена Государственная Дума, в которую должны были быть выбраны лучшие русские люди. На самом
[26]
деле, однако, получилось так, что выбирали наихудший элемент – то есть будирующий, либеральный, ни с чем не считающийся – ни с настоящим положением, ни с положением России (ни в международном положении, ни во внутреннем), и проповедовали свои революционные идеи, добиваясь свержения монархии и водворения республики, где они надеялись занять выдающиеся места. К сожалению, это им удалось в 1917 году.
Собственно говоря, я думаю, русская революция началась задолго до 17-го года. Она началась после того как русские войска вступили во Францию, которая тогда недавно пережила свою революцию, в результате которой были казнены король и королева{47}. Русские офицеры были заражены якобинским духом, то есть духом, когда монархия казалась абсолютно не нужной, а нужно было учредить республику со всеми ее прекрасными качествами. И, вернувшись из Франции в Россию в 1814 году, после того как был совершенно уничтожен Наполеон, император французский, многие русские офицеры под влиянием пропаганды французских революционеров привезли в Россию идеи, которые совершенно не подходили к русскому укладу жизни. Нужно сказать, что в этом участвовали представители русской аристократии. Очень много титулованных. И они же в 1825 году, после смерти императора Александра I и вступления на престол Николая I, подняли в Петербурге восстание на Сенатской площади. Это – так называемое восстание декабристов. Благодаря твердости и неустрашимости молодого вступившего на престол Николая I этот бунт был сравнительно легко подавлен с очень незначительным количеством жертв. Нужно сказать, что в программе декабристов было уничтожение всей императорской фамилии{48}. Ну, конечно, в самых республиканских и демократических странах карается покушение или убийство главы правительства смертной казнью. Декабристское восстание было подавлено, и участники его были повешены, кажется, только четыре человека{49}, а остальные были сосланы на каторгу. Каторга для них была, можно сказать, пикник, “partie de plaisir”*. Они жили со своими женами, правда, на них были кандалы, но кормили их прекрасно. И работать они работали очень мало, так что каторжные работы для них были не особенно тяжелы. Я где-то читал, как караульный офицер обращался к декабристам, окруженным женами и членами их семейств, которые были совершенно вольные, и упрашивал их хоть немножно поработать, хотя бы Для видимости. Ну, вот так декабристы жили, и потом их простили, и все они вернулись в Россию, но многие были лишены титулов и дворянского звания и жили в России без права проживания в столице{50}.

* Увеселительная прогулка (фр.).
[27]
Декабристское восстание было подавлено, но оно оставило глубокие следы в русском обществе – главным образом среди интеллигенции и аристократии. Несмотря на то что с высоты престола было уничтожено крепостное право, то есть было прекращено в конце концов рабство, и совершенно мирным образом, без всякого давления со стороны общества – которое, наборот, всячески препятствовало реформам Александра Освободителя{51}, – по традиции так и осталось среди интеллигенции вечное будирование, недовольство, агитация и тому подобное “хождение в народ”, то есть когда господа переодевались в крестьянское платье и шли проводить свои революционные идеи в деревни. Успеха они, правда, имели очень мало, и только уже в 1905 году начались восстания в отдельных деревнях. Все это было неорганизованно и легко подавлялось небольшим количеством войск и полиции. Я даже помню, когда мы жили в имении в деревне Селилово у своих родственников в Новгородской губернии, летом у нас стояли в имении четыре казака, которые охраняли имение. А крестьяне главным образом занимались поджогами помещичьих усадеб и грабили скот, разбивали дома, выносили мебель и прочее.
Ну, насколько глубоко в толщу русской интеллигенции и передового класса проникли революционные идеи, можно видеть из одного примера, который я очень хорошо помню. У моего отца был одним из его помощников некто Загорский. Он был в генеральском чине, имел много орденов, данных ему Государем. И до японской войны наша семья была с ними очень близка. Они были тоже, как и мы, монархистами. Но когда мы их встретили, вернувшись из деревни в 1905 году, кажется, а может быть, и в 1906-м, они совершенно преобразились – из монархической семьи они превратились в семью ярых революционеров. Был у них сын Константин. Я, помню, дружил с ним, хотя он был на несколько лет старше меня. Так вот этот самый Загорский, обласканный милостями Государя, превратился, сохраняя свою должность, в ярого революционера. Сын его занимался рисованием красных флагов и считал себя социал-революционером. Это нас очень удивило, но мы еще продолжали быть с ними знакомыми до тех пор, пока не было получено известие о гибели 2-й Тихоокеанской эскадры, на которой, как я говорил, офицером был мой брат Борис. Загорские осмелились поздравить с гибелью нашей эскадры моих родителей! После чего всякое знакомство с ними было прекращено{52}.
В 1905 году мои родители меня отдали в частную школу, которая подготавливала мальчиков к поступлению в корпус. Начальницей этой школы была жена преподавателя немецкого языка в Николаевском корпусе – некто Доннер{53}. У нее было, не знаю, две или три девочки, а сыновей, по-моему, не было.
[28]
Ну вот, поступил я в эту школу и стал учиться. Мне было 10 лет. Так вот в этой школе у Доннер произошел мой первый в жизни роман. Я платонически начал ухаживать за младшей дочерью начальницы этой школы госпожи Доннер. Ее звали Герта. Весь наш роман происходил только в письмах. Мы переписывались друг с другом, причем употребляли шифр для того, чтобы никто не мог проникнуть в наши тайны. Видел я ее очень редко. Но мне казалось, что я страшно влюблен в нее. Кончилась эта авантюра, когда весной 1905 года мы поехали в деревню, и я вернулся в 1906 году и больше ее уже не видел и ничего о ней не знаю.

Николаевский кадетский корпус

Вернувшись в Петербург и проведя некоторое время на нашей квартире, отец вдруг пришел ко мне и сказал: “Завтра ты идешь на экзамен для поступления во 2-й класс Николаевского корпуса{54}”. Прежде предполагалось, что я поступлю в Александровский корпус, но по каким-то причинам меня отдали в Николаевский.
Должен сказать о нашем Николаевском корпусе. Он был особенный. Он был очень малочисленный, и выпуски нашего корпуса не превышали 30 человек. Тогда как в других петербургских корпусах (1-м, 2-м и Александровском) бывали выпуски по 150 человек. Корпус был особенный, во-первых, по своей форме. Мы носили кавалерийскую форму. Все кадеты носили черные мундиры с золотым шитьем гораздо шире, чем в других корпусах, и вместо черных штанов мы носили синие, кавалерийские. Кажется, в 1907 году было введено в строевые роты ношение оружия. В строю кадеты стояли с винтовками, а когда уходили в отпуск, то на пояс прицепляли штыки в кожаных чехлах. Так и случилось с нашим корпусом, что вызвало насмешки и издевательства других кадет: “Кавалерист со штыком!”. Но это скоро кончилось. В 1908 году на корпусной праздник 23 ноября приехал великий князь Константин Константинович и сообщил во время обеда, что Государь Император даровал нашему корпусу право носить шашки драгунские на белых портупеях, такие же лядунки и винтовки за плечами – одним словом, по . кавалерийскому образцу. И при этом гвардейскому! Нашему восхищению и торжеству не было никаких границ, мы поспешили все покупать себе шашки, а все остальное доставлялось казной.
Теперь еще должен сказать, что в остальные корпуса, как петербургские, московские, так и провинциальные, поступали главным образом сыновья офицеров. В наш же корпус поступали избранные – не потому, что они были лучше других, а просто потому, что они были богаче. В тех корпусах дети
[29]
офицеров воспитывались на казенный счет. У нас тоже было несколько (мне кажется, в моем классе было человек пять или шесть), которые воспитывались на казенный счет, а все остальные воспитывались за собственный счет. А плата была довольно высокая – 550 рублей старого времени. Была еще одна особенность в нашем корпусе – это то, что мы учились ездить верхом в Николаевском кавалерийском училище{55}. Знаю только, что был еще один корпус, это Донской корпус императора Александра III, где была верховая езда, и они тоже носили шашки, но на черных портупеях.
Жизнь в корпусе была довольно суровая. Будили нас по трубе. В спальнях температура никогда выше 10 градусов Цельсия не бывала, а в классах, конечно, было тепло, как и во всех остальных помещениях. Считалось, что спать обязательно нужно в более-менее прохладной комнате. Вставали мы в 6 часов утра, и сразу же нас заставляли идти в умывальник, мыться до пояса по крайней мере, и холодной водой. Потом одевались, строились и шли на прогулку, то есть выходили на плац, какая бы погода ни была, в одних только бушлатах – это, собственно говоря, мундир, но без золотого шитья. Ну, и бегали по плацу, маршировали, потом возвращались. В 7 часов начинались утренние занятия.
Преподавание было поставлено очень хорошо. Были преподаватели-офицеры, но много было и штатских. Было два француза и два немца. Французы были настоящие, один немец тоже был настоящий, а другой немец был чисто русский, но он родился в Берлине, так как был сыном российского посла в Германии и владел в совершенстве этим языком. Фамилия его, насколько я помню, была Вороницкий. Каждый день было 6 уроков, кроме строевых занятий, верховой езды и прочих чисто военных наук – военной муштры. Было введено так называемое внеклассное чтение, когда воспитатель (или он поручал кому-нибудь из кадет) читал вслух наших классиков. А по вечерам были вечерние занятия под наблюдением воспитателя. Мы готовили уроки на следующий день. После обеда нам давался час совершенно свободный. Ну, занимались кто чем мог. Многие ходили, просто разговаривали друг с другом, со своими друзьями. Другие занимались гимнастикой, фехтованием. Одним словом, каждый развлекался по-своему – был совершенно свободен в это время.
Воспитывали нас очень строго, в патриотическом духе беспредельной любви к своему Царю.
Я поступил во 2-й класс, выдержав все экзамены – особенно хорошо по языкам, так как я владел обоими языками, то есть французским и немецким, совершенно свободно. И после этого меня абсолютно не тревожили и почти никогда не вызывали отвечать урок, а когда вызывали – немедленно ставили 12 баллов – это высшая отметка. У нас в корпусах и в институтах была
[30]
12-балльная система. И, кажется, во многих женских гимназиях тоже была 12-балльная система. Эта система – очень хорошая, потому что она позволяет отмечать больше оттенков знания учащегося.
Как я уже говорил, я поступил во 2-й класс и не пользовался правом выходить на улицу до тех пор, пока не сдал экзамены – отдавать честь, становиться во фронт перед генералами и должен был знать наизусть всех родственников Царя, то есть, так сказать, весь императорский дом. И только сдав эти экзамены, можно было надеть форму и выходить на улицу.
Я очень хорошо помню первое посещение при мне корпуса великим князем Константином Константиновичем, которого все кадеты и юнкера в полном смысле слова обожали. Это действительно был изумительно обаятельный человек. Держал себя просто. Приезжал большей частью в форме Измайловского полка или стрелков императорской фамилии. Я помню, как однажды утром вдруг раздался из швейцарской звонок. Я спросил своего соседа, который уже был старым кадетом, что это такое. А он мне говорит: “Да это наш великий князь приехал”. И действительно: через некоторое время двери класса открылись, дежурный кадет вышел с рапортом, и появился великий князь. Он очень высокого роста был. У него в петлице орден Святого Георгия, который он получил за потопление какого-то корабля турецкого, когда еще был морским офицером. А потом его из флота отчислили в армию, так как у него было слабое здоровье{56}.
Сел он на заднюю скамейку рядом с каким-то кадетом и слушал урок, слушал, как мы отвечали, и потом, когда была перемена, он пошел по коридору роты, окруженный кадетами, которые абсолютно его не только не боялись, но и даже просто не стеснялись: таскали его за полы сюртука, и он на все это мило улыбался и хорошо и ласково расспрашивал о наших кадетских делах, о наших родственниках, родителях и так далее. Потом нас, новичков, собрали в зал, где великий князь знакомился с каждым из нас. Был, значит, весь 1-й класс, потом несколько человек, которые поступили во 2-й, 3-й и 4-й классы. Это была так называемая нестроевая рота. Когда дошла до меня очередь, то, так как я был очень маленького роста, а великий князь – очень большого, он взял меня под мышки, поставил перед собой на скамейку и стал со мной разговаривать, расспрашивать, кто мой отец, какие у меня братья, где они учатся, и так далее. Я ему все это рассказал, он погладил меня по голове и, также взяв под мышки, опустил на землю. Это было мое первое знакомство с ним. А впоследствии мне приходилось его видеть очень часто, так как он в корпус приезжал три-четыре раза в год – и конечно, неизменно на наш корпусной праздник. Наш корпусной праздник 23 ноября совпадал с праздником 2-го
[31]
кадетского корпуса, так что великий князь обыкновенно делил между нами этот день. Был на вечерней службе в одном корпусе и потом приезжал на литургию в другой корпус, и так каждый год.
Последний раз я видел этого чудного человека, который, был, между прочим, очень хорошим поэтом – он писал под инициалами К. Р., что значит Константин Романов… Последний раз, как я говорю, его видел, когда провожал на Николаевском вокзале моего брата Юрия Николаевича, который только что был произведен в офицеры, а я был на младшем курсе Константиновского артиллерийского училища и только что перешел на средний курс и получил шпоры для ношения их уже в отпуску{57}. Я не знал, что в этом поезде следует великий князь, когда, к своему удивлению, увидел, что из последнего вагона высовывается в окно дорогое для меня лицо великого князя. Я вытянулся во фрунт, он поздоровался со мной, и поезд ушел. Потом я узнал от Юры, что адъютант великого князя собрал всех вновь произведенных офицеров, и великий князь поил их чаем.
Уже будучи офицером в 1915 году на фронте, я получил известие о кончине великого князя. Мы, все офицеры, а у нас большинство было офицеров в нашей бригаде – бывшие кадеты, были страшно опечалены, так как все его обожали. Но теперь я благодарю Бога за то, что он забрал этого чудного человека раньше революции, и таким образом он избежал насильственной смерти, которой подверглись все его сыновья и родственники{58}.
Вот так протекало мое детство и юность – в полном покое и довольствии. И было у нас в семье заведено, что каждое лето мы ездили к кому-нибудь из своих родственников в имение или, если по каким-то причинам это было невозможно, мы нанимали дома в имениях у знакомых.
Наш переезд на дачу был, если мы ехали с матерью, очень удобный, потому что отцу полагался вагон-салон первого класса с особым проводником. Было спальное купе, а в конце самого вагона, который прикреплялся всегда самым последним, был салон. Задняя стенка этого салона была из зеркального стекла, так что было видно уходящий путь. Мы, конечно, имели полное, право ездить в этом вагоне совершенно бесплатно. Но отец мой был необычайный педант и брал для всех нас, не исключая даже матери, билеты в вагон первого класса, что было абсолютно не нужно, потому что весь контроль заключался в том, что перед отходом поезда приходил представляться начальник поезда, и никаких билетов у нас никто не спрашивал. Но отец был настолько щепетилен, что он считал, что если он может ездить бесплатно, то члены его семьи должны платить, как и все. Гувернантки ехали во втором классе, а прислуга – в третьем. Было очень удобно ездить, но этим пользовались мы только тогда, когда ездили и с матерью, и с отцом. А в обычное
[32]
время, когда мы передвигались сами, то мы ездили, будучи кадетами, и во втором классе, а уже когда стали юнкерами, го в третьем классе со всем простонародьем. Так полагалось в царской России, потому что юнкера считались нижними чинами и не имели права ездить ни во втором, ни ъ первом классе, а должны были ехать в третьем. Точно так же, как и oна трамваях мы не могли садиться внутри вагона, а должны были ехать на площадках – отдавать честь остальным, и так далее.
Я сделал ошибку, или вернее – оговорился, когда говорил про нашего преподавателя немецкого языка Вороницкого, что он был сыном посла. Должен поправиться: он был не сыном посла, а сыном священника посольства, почему и вырос и учился долгое время, то есть кончил и среднее учебное заведение и высшее в Берлине. Делаю я эти поправки, которые вам, конечно, совершенно не нужны, потому, что я хочу совершенно правдиво рассказать вам о моей жизни.
Теперь я вам расскажу дальше. В 1907 году я перешел в 3-й класс, и у меня получился второй роман. Предмет этого романа была княжна Чегодаева, дочь нашего воспитателя полковника князя Чегодаева{59}. Она училась недалеко от нашего корпуса в женской гимназии, по-моему, на улице Глинки – это около Мариинской площади. Весь роман наш заключался в том, что целая вереница кадет ходила после уроков встречать ее, когда она кончала свои уроки в гимназии. Она была очень хорошенькая и покорила сердца всех кадетов. Она была, мне кажется, моя ровесница, а может быть, и немножко моложе. Апофеозом этого романа был бал, который устраивался по случаю корпусного праздника 23 ноября. Я беспрерывно танцевал с нею и даже получил замечание от отца. Он сказал мне, что нельзя танцевать все время с одной и той же барышней, а надо менять партнерш. Но этому я не особенно внял и все продолжал, только для видимости протанцевав один танец с кем-нибудь другим, опять приглашал Люсю – ее звали Людмила. На этом все дело и кончилось.
Благополучно мы кончили 1907 год и в 1908 году весною поехали на дачу в имение моей тетки Ольги Егоровны Венкстерн. В этом имении, совладельцем которого был дядя Володя, мы заняли квартиру в его большом доме в имении Лаптево. Время мы проводили прекрасно. Ездили верхом, играли в лаун-теннис и совершали очень длительные прогулки под предводительством Дяди Володи, который очень любил молодежь. В прогулках участвовали мои сестры Вера, Катя, брат Юра и мои двоюродные сестры и братья Люся, Софочка, Маруся, Наташа (или Туся, как ее звали), Юраща и Сергей, мой ровесник, который потом, как я уже говорил, был морским офицером и был расстрелян большевиками не то в 42-м, не то в 43-м году.
По вечерам устраивались танцы. Играла на рояле моя сестра
[33]
старшая, Вера, а мы остальные танцевали. Я танцевал беспрерывно с Софочкой, в которую влюбился раз и навсегда. Она мне казалась чем-то недосягаемым – каким-то божеством. Влюбился я, конечно, не имея никакой надежды на взаимность, так как она была старше меня. Я был мальчишка-кадет, а она перешла уже в старший класс Арсеньевской гимназии, в которой учились все наши московские родственники, или вернее – родственницы, и куда доступ, как и в Поливановскую гимназию, был весьма ограничен. На танцы я всегда надевал шпоры, которые мне никак не полагалось носить, но мне это нравилось, конечно, и, может быть, даже и нравилось Софочке. И танцевали мы до упаду!
В день рождения моей сестры Веры, 15 июля, поставили мы домашний спектакль. Комедию эту написал дядя Володя, и называлась она “Шерлок Холмс”, в которой очень заметную роль играл Юраша, который изображал мистера Ватсона. Он все поражался и удивлялся. Шерлока Холмса играла Маруся, высокого роста, ей было, наверное, лет 18-19. Когда она ушла, вместо нее выскочил маленького роста мой двоюродный брат Сережа, или Зюлька, как мы его звали. И Юраша – “доктор Ватсон”, узнав, что это и есть Шерлок Холмс, сказал: “Поразительно! Удивительно!”.
Осенью того же года московские Гиацинтовы всей семьей уехали за границу, а мы еще некоторое время оставались в Лаптеве, так как занятия в корпусах и гимназиях еще не начались. Я ужасно тосковал, потому что уехала Софочка, но следовал ее заветам. Она, когда узнала, что я очень мало читаю, пристыдила меня и заставила читать наших классиков. И под ее руководством я познакомился довольно рано со всеми нашими классиками. Переписывался я с ней. Я писал из Петербурга, она – из Москвы. И я продолжал все время ее любить и хотел себя проверить и в этой любви не открывался, хотя все видели, что я по уши влюблен в нее.
В следующем уже году, в 1909-м, она не приехала в Петербург, так что я ее не видел больше года. И тогда осенью я, наконец, проверив себя, написал ей признание в любви и получил от нее очень сердечный ответ, но продолжалось все то же самое.
Весной 1910 года Софочка, уже будучи молодой актрисой Московского Художественного театра, приехала в Петербург. Ну, я, конечно, был очень рад и счастлив снова увидеть ее, и ходили мы по Петербургу – весна в Петербурге очень хорошая, в особенности в апреле месяце. Мы ходили по улицам, и она считала, сколько раз я становился во фронт во время прогулки, встречая генералов и адмиралов. Так продолжалось и в будущем. Каждый раз весной она приезжала в Петербург на гастроли вместе со своим театром. И я ждал с нетерпением каждую весну…
[34]
Так дело и шло дальше. И в 1911 году осенью я начал 7-й класс корпуса, последний. Был назначен дежурным по роте, что означало, что на корпусной праздник 23 ноября я буду произведен в вице-унтер-офицеры, то есть получу на погоны золотые нашивки продольные с правой и с левой и с верхней стороны. Но тут случилось…
Я вообще был поведения довольно громкого. Как-то на уроке в физическом кабинете я опустил на голову преподавателя физики, молодого штатского человека – Петренко его фамилия была, какую-то трубу, за что был изгнан из класса, посажен под арест и отставлен от дежурств по роте, то есть таким образом у меня уже не было надежды быть произведенным в вице-унтер-офицеры{60}. Но когда настал день корпусного праздника, вызвали перед строем всех, начиная с нашего фельдфебеля, которым был мой закадычный друг Федор Ацолик, и всех будущих унтер-офицеров. И в этом числе я совершенно неожиданно услышал свою фамилию и вышел перед строем. Тут великий князь каждому из нас вручал пару погон уже с нашивками вице-унтер-офицера. Был, конечно, я очень польщен, и также были довольны все мои родные и родители.
В нашем корпусе, в отличие от других, был введен “цук”, то есть старые кадеты цукали младших. 7-го класса кадеты величали себя “корнетами”, то есть это – первый офицерский чин в кавалерии, а все остальные были “звери”. Но, собственно говоря, “цук” был только в старшей роте. И, значит, два года, будучи в 5-м и 6-м классе, я был “зверем”, а перейдя в 7-й – сделался “корнетом”. Обыкновенно “цукали” нас в так называемой курилке, которой, попросту говоря, была открытая уборная. И там была прорублена на полу линия, которая называлась “корнетская линия”. За нее доступ 5-му и 6-му классу был строжайше запрещен, а “корнеты” находились, конечно, за ней.
Обыкновенно начиналось так: “Такой-то кадет, представьтесь благородному корнету!” Нужно было выйти, вытянуться в струнку и отвечать: “Господин корнет! Представляется кадет такой-то – сугубый зверь, немытый, нечесаный, без должного пробора на кончике пушистого хвоста”.
После этого следовало обыкновенно: “Вращайтесь!” То есть надо было поворачиваться кругом на сто восемьдесят, или, если “господину корнету” благорассудилось, он говорил: “Вращайтесь по-елизаветградски на триста шестьдесят с приседаниями!”. Значит, надо было повернуться не на девяносто градусов, а на триста шестьдесят. Почему-то считалось шиком говорить “триста шестьдесят”, а не триста шестьдесят. Ну, и после этого поворота надо было приседать. Иногда “корнет” назначал количество этих поворотов, а иногда просто вращались до милостивого возгласа: “Остановитесь!”. Потом, мы должны были знать все кавалерийские полки, их стоянки, то есть города, в которых
[35]
были расположены эти полки. До тонкости описать всю форму, то есть цвет мундира, кантики, выпушки или какие-нибудь другие отличительные знаки, которые бывали в кавалерийских полках. Потом, мы должны были отвечать на вопрос корнета: “Сугубый такой-то! Что есть прогресс?”. И тут нужно было отвечать совершенно нелепую фразу, которая не имела абсолютно никакого смысла. Это был просто набор слов – но я его и до сих пор помню: “Прогресс – есть константная из убийцы и секулярных советников, тенденция, кульминиенция студентов, курсисток и прочей красной сволочи”. Этот “цук” накладывал особенный отпечаток на кадет Николаевского корпуса. Мне, уже будучи офицером, приходилось выслушивать мнения начальства о нас. Говорили: “Ну да, сразу видно, что вы – николаевец, по своей отчетливости и дисциплине”.
Текла наша жизнь в уроках, строевых занятиях и малого количества часов в день с полной свободой, для чтения или бесед со своими товарищами. Мой закадычный друг, Ацолик Федор, жил в Царском Селе, и я уже из Петербурга часто ездил к нему с ночевкой. Уезжали мы в субботу, а возвращались. в воскресенье вечером в корпус.
В Царском Селе жил еще Александров Жорж. Он был сыном помощника начальника, дворцовой полиции. Так что мы были в полном курсе, куда и когда поедет Государь, если он был в это время в Царском Селе, какой полк будет представляться, и так далее.
Мы выходили навстречу Государю, ожидали его, и, когда появлялась его коляска, Государь милостиво здоровался с нами и говорил: “Здорово, кадеты!”. На что мы отвечали: “Здравия желаем, Ваше Императорское Величество!”. По возвращении в корпус после такой встречи нужно было обязательно докладывать: “Господин полковник, я имел честь и счастье видеть Государя, который поздоровался со мной”.
Один день мне запал в память, и никогда я его забыть не могу. Ацолика, моего друга, в Петербурге не было. Был (в Зимнем дворце. – В. Б.) парад Крещенский. Это – 6 января по старому стилю на День крещения Иисуса Христа. Этот парад был особенно торжествен. Мы, кадеты, стояли по корпусам – от каждого корпуса один взвод, то есть человек двадцать приблизительно, в полном вооружении. И, так как Ацолика не было в это время, то меня назначили исполнять должность фельдфебеля, или, как мы называли себя, вахмистра. Стояли мы в этом зале от восьми утра и до двух часов дня. Стояли, конечно, “смирно” все время, подавалась команда “на караул!”, когда проходил кто-нибудь из великих князей или высокопоставленных лиц. Мы вытягивали шашки, а остальные кадеты брали винтовки “на караул” и “ели (как называлось тогда у нас) глазами начальство” или великого князя. В это время шла церковная служба в дворцовой церкви, и часов так около две-
[36]
надцати дня начиналась процессия. В каждом зале, которых было великое множество, были построены войска по полкам с оркестрами, и при появлении Государя начинал оркестр играть наш гимн “Боже, Царя храни!”. Красоту этого гимна, я думаю, ни один гимн не превышает – настолько он был торжествен и вместе с тем молитвенен.
И вот мы держали шашки “на караул”, то есть на вытянутую руку, и около получаса – рука совершенно немела за это время, но приходилось, конечно, держаться. Я стоял, как исполняющий должность фельдфебеля, за взводом, и мне было немножко даже легче, чем другим – потому что я незаметно прислонялся к решетке, которая отделяла какую-то картину от всего зала. Шли таким образом: пажи, камер-пажи, камер-юнкеры, камергеры, потом представители всех полков Петербургского гарнизона – в парадной форме, конечно. Это необычайно красочное зрелище было. Весь дворец гудел звуками нашего гимна.
Шел Государь первым под руку с Императрицей (наследник в это время был болен, это было в 1912 году, и он не появлялся) , а потом – все члены императорской фамилии по праву на престолонаследие. Михаила Александровича, брата Государя, не было – он был сослан или, вернее, выслан из Петербурга в Лондон, так как женился без разрешения Государя на некоей Пистолькорс, разведенной жене (офицера. – В. Б.) Кирасирского Ее Величества полка, так называемых синих кирасир, – она впоследствии получила титул графини Брасовой{61}. . После Государя шел великий князь Кирилл Владимирович в форме флотского офицера. Из этого я усмотрел, что он является после наследника-цесаревича Алексея Николаевича и брата государя Михаила Александровича – непосредственным наследником и претендентом на Всероссийский престол{62}. Потом шли по порядку дальше: великие князья, князья императорской крови{63} со своими женами. За каждой великой княгиней или княжной шел камер-паж, который держал шлейф ее платья. После этого, после царской семьи, несли непосредственно знамена и штандарты всех полков, которые участвовали в этом параде. Так что когда дошли до нашего зала, после того как знамена кадетские опустили до земли (это был салют Государю), в эту процессию вошли и наш знаменщик, который был тоже моим большим другом, Бартоломей, при ассистенте, одном из наших воспитателей – не помню уже, кто это был. И шли на Неву, где уже заранее стояла беседка, в которой была прорублена прорубь во льду, куда митрополит Петербуржский и Ладожский опускал крест и этим освящал воду. Таким же порядком через некоторое время, так как там служился, несмотря на мороз, молебен, возвращалась эта процессия обратно во дворец.
Еще один день остался в памяти – посещение нашего корпуса
[37]
Царем. Когда мы сидели в классах, вдруг раздался троекратный электрический звонок из швейцарской. Это означало, что приехал Государь. Когда приезжал великий князь или кто-нибудь равный ему по положению – подавался один звонок. А три звонка означали царское посещение. Ну, все насторожились и ждали появления Государя. Вскоре он появился, обошел классы, кое-где останавливался и слушал урок или ответы кадет. А затем прошел в Большой зал корпусной. Откуда очень скоро послышались звуки трубы, по которым мы узнали, что должны бежать и строиться. Причем Государь стоял, смотрел на часы и наблюдал, как быстро мы исполним этот маневр. Все мы побежали в цейхгауз, и строевая рота надевала на себя шашки, винтовки, и уже не обращали внимания, как затянут винтовочный ремень. Как раз недавно перед этим чистили винтовки и портупеи наши служители. И мне досталась винтовка, которая была довольно туго завязана, так что мне даже и трудно дышать было, когда я ее надел.
Царь обошел наши ряды и, так как я был очень маленького роста (стал расти только в 7-м классе), он остановился около меня и спросил: “Тебе не трудно держать винтовку за плечами?”. Я, конечно, ответил: “Никак нет, Ваше Императорское Величество!”. Он попытался просунуть свой палец между моим мундиром и винтовочным ремнем, но не мог – так туго он был затянут, улыбнулся и вышел на середину, сказал слово, которое мы внимательно и с восторгом слушали. Он нас призывал служить России и не жалеть своих сил для этой службы. Мы прошли церемониальным маршем мимо него, затем поднялись опять в классные коридоры, где выстроились шпалерами. Государь обошел сначала строевую роту, затем – младшую, а потом зашел вниз к нам. Никакие силы не могли удержать кадет, и по мере прохождения Царя за ним следовали все кадеты, неистово крича “ура”, и вышли с ним вместе в швейцарскую, где он надел шинель, сел в сани и поехал. Но кадет нельзя было удержать – мы выскочили на двор и, сорвав с себя винтовки, потрясая ими, бежали за санями Царя (который следовал к Вознесенскому проспекту), продолжая неистово кричать “ура”. После отъезда Царя мы получили 3-дневный отпуск. Всякие занятия, как строевые, так и учебные, были прекращены. Это была, так сказать, награда нам за посещение Царя.
Я должен вам сказать, что наше обожание Государя Императора – это не был фетишизм или, как теперь принято называть, культ личности. Это – совершенно что-то особенное, которое я передать не могу. То же самое я видел и у взрослых людей, которые имели счастье представляться Государю. Таким взволнованным вернулся и мой отец, когда он представлялся Государю по случаю, кажется, производства в тайные советники или получения какого-то ордена – я не помню. У него были какие-то
[38]
в тот вечер особые глаза. И то же самое я наблюдал у всех, даже левонастроенных людей, которые соприкасались или имели счастье видеть Государя Императора. Лучше всего сказано это Львом Николаевичем Толстым в романе его “Война и мир”, где он описывает чувства Пети Ростова при встрече его с Александром I. Лучше, конечно, рассказать об обуревающих нас чувствах, чем это сделал Толстой, нельзя.
Кадетская жизнь, а впоследствии и юнкерская, протекала в условиях суровой и строгой дисциплины. Но вне стен корпуса или училища мы предавались, как и все молодые люди, принадлежавшие к так называемой “золотой молодежи”, всяческим удовольствиям. Не пренебрегали и рестораном, в который мы входить официально не могли, но ходили через задний ход, где нас вводили в отдельные кабинеты, и там мы закусывали, выпивали и принимали женщин. Ну, все были в моем кругу сыновьями состоятельных родителей. Я, например, уже будучи в корпусе, получал 15 рублей, которые были большими деньгами в те времена. А в училище стал получать 25 рублей – это было уже почти месячное содержание начинающего чиновника, которые получали только 40 рублей. Так весело, спокойно и беззаботно проходила моя юность.
Каждый Великий пост приезжала из Москвы Софочка вместе со своим театром, и я в особенности наслаждался ее обществом на седьмую неделю Великого поста, когда все театры были закрыты и она целые дни проводила среди нас. На это время я откладывал всякие кутежи и встречи с прекрасным полом, потому что не хотел осквернить ее даже в мыслях.
Итак, лето, как я говорил, мы обыкновенно проводили в имениях или у родственников или у знакомых. Имение бабушки Измайловка было продано моим отцом, потому что оно только поглощало деньги и никакого дохода не приносило. Я никогда в этой Измайловке не был, хотя это родовое имение моей бабушки.
Ну, вот, это было в 1911 году, весной, приехали в нанятую дачу в Павловск – это следующая станция за Царским Селом от Петербурга. Павловск этот знаменит тем, что там играл каждый вечер симфонический оркестр, которым дирижировали знаменитые дирижеры, и состоял он из очень хороших музыкантов. Играли только, конечно, серьезную музыку, и по вечерам мы ходили на эту площадку, где они играли, – или под открытым небом, или, большей частью, в Большом зале. Должен признаться в несправедливости: туда не пускали простонародье совершенно. Так что наша прислуга могла только издали слушать музыку. Это, конечно, очень несправедливо и нехорошо.
Были там около вокзала площадки теннисные. И это лето я, можно сказать, провел на теннисной площадке. Так увлекся этой игрой, в которую начал играть еще в Лаптеве в 1908 году, что вытащить меня оттуда было совершенно невозможно. Играли
мы в своей кадетской форме – только нельзя было играть в сапогах, а нужны были специальные теннисные туфли для того, чтобы не пачкать, не портить площадку. Занимался я там и верховой ездой – это мой излюбленный спорт. Можно было нанимать лошадей (там было несколько манежей) и уезжать куда угодно. Брали плату довольно высокую (кажется, 3 рубля за час), но это не имело большого значения для меня.
Ездил я и в Царское Село, где безвыездно жил мой друг и наш фельдфебель Ацолик. Ацолик был очень, между прочим, скромный человек и в наших забавах не участвовал, учился прекрасно и вышел он в Инженерное училище, которое тоже окончил фельдфебелем и впоследствии был произведен в офицеры в лейб-гвардии Саперный Его Величества полк. Очень милый был человек. Мы с ним встречались. Во-первых, конечно, проводили все время в корпусе, а во-вторых, я очень часто ездил к нему с ночевкой во время зимы – я уже, кажется, об этом говорил, но ничего не сделаешь – не помню… Хочется отметить, что это был хороший человек, очень хороший товарищ, и мы его очень любили. Но он командовал нами довольно свирепо, и часто, когда ему не нравился какой-нибудь поворот, он заставлял повторять его по нескольку раз. Воспитатели не вмешивались, хотя дежурный воспитатель присутствовал при этом. Для поднятия его престижа он мог “цукать” весь корпус, потому что был старший из всех.
В другое лето, это было в 1912 году, когда я уже кончал корпус и готовился поступить в училище, мы жили всей семьей на минеральных водах в Железноводске. В Железноводске были высокие горы, около версты высотой. Там лечились главным образом очень полные люди, делая моцион, всходя пешком на. верхушку одной горы и спускаясь вниз. Недалеко, около Пятигорска, была знаменитая гора Бештау, куда мы часто ходили гулять. И, когда взбирались на ее вершину, там был на самой верхушке кабачок, который по-кавказски называется “духан”. Там было очень хорошее кахетинское красное вино, которое мы с удовольствием выпивали перед спуском вниз. Была еще заме-чательной красоты Орлиная тропа – это около скалы узкая до-рожка, а внизу с левой или с правой стороны (в зависимости от направления) была глубокая пропасть, так что страшно было посмотреть вниз – начинала кружиться голова.

Константиновское артиллерийское училище

Вернувшись из Железноводска в Петербург, я должен был уже 1 сентября явиться в Константиновское артиллерийское училище, в которое я был выпущен. Это одно из самых старых военно-учебных заведений. Было оно основано в 1807 году импе-
[40]
ратором Александром I и называлось Дворянским полком. Этот Дворянский полк кончил мой дед Мазаракий, а впоследствии мой брат Юрий и я. Училище делилось на две батареи. Первая батарея сидела на вороных конях, вторая батарея – на гнедых. Я вышел во 2-ю батарею. Учебное дело было поставлено великолепно.
Проходили мы высшую математику, которая, правда, начиналась уже в 7-м классе (корпуса. – В. Б.) и называлась “анализ бесконечно малых величин”, или, вернее, “введение в дифференциальное исчисление”. А в училище уже было дифференциальное интегральное исчисление, аналитическая геометрия, русский, французский, немецкий языки, потом – физика, химия и чисто военные науки: фортификация, тактика и прочее, и прочее. В корпусе я учился хорошо и кончил пятым. Но в училище я, можно сказать, пренебрегал занятиями, увлекался только лошадьми и мало обращал внимания на учебное дело и поэтому кончил его (училище. – В. Б.) очень плохо: 138-м из 139 юнкеров моего выпуска.
В училище можно было все покупать в счет будущего производства. При производстве молодой офицер получал 300 рублей наличными деньгами, потом револьвер системы “наган”, семизарядный, и цейсовский бинокль (это был прекрасный бинокль с делениями), так что в этом отношении мы были вполне обеспеченными. Но седло, шашку и все обмундирование нужно было приобретать самому. И вот предприимчивые коммерсанты петербургским юнкерам отпускали абсолютно все в счет производства. Так что можно было сшить себе мундиры, брюки, сапоги и все прочее, не платя абсолютно ни одного гроша. Они соглашались ждать дня производства. У нас в училище артиллерийском и инженерном был трехгодичный курс. В пехотных и кавалерийских училищах – двухгодичный. И вот они терпеливо ждали эти два-три года, но, вероятно, мы платили бешеные проценты за это.
Мне жилось тогда очень легко, и тратил я не только деньги, которые получал от отца, но приобретал все необходимое и даже брал в долг у своего портного наличными деньгами, так что к окончанию курса и производству в офицеры у меня были большие по тем временам долги – около двух тысяч. Но часть была уплачена, и часть я оплатил, когда стал офицером. С фронта послал Кате список моих кредиторов и деньги – что-то около тысячи рублей. И Катя написала всем кредиторам открытки с назначением дня и часа, когда им будут оплачены сделанные юнкером долги. Ну, и все оплатил я до последней копейки.
Будучи юнкером младшего класса, мне пришлось присутствовать в качестве шафера на свадьбе моей сестры Маруси Венкстерн, которая выходила замуж за присяжного поверенного Бахарева. Когда официальная часть окончилась и молодые уехали в
[41]
свадебное путешествие, вся компания решила продолжать кутить, и мы поехали с нашими двоюродными сестрами и другими дамами путешествовать по Москве, посетили “Яр”, “Стрельну”, слушали цыганское пение, к которому я необыкновенно пристрастился. А когда вернулся в Петербург, то нашел таких же любителей среди своих приятелей, и мы часто ездили в Новую Деревню, где на частной квартире, так как нам вход в рестораны был запрещен, выписывали из хора несколько цыганок, которые услаждали нас своим действительно великолепным пением. Пили цыганки только шампанское, так что эти кутежи нам стоили очень больших денег. Никаких романов с цыганками не было, потому что они дальше поцелуев ни в коем случае не шли. Многие из этих цыганок выходили замуж за очень знатных людей, гвардейских офицеров, и становились барынями. Правда, гвардейским офицерам приходилось после женитьбы переходить в армейские полки, так как в гвардии не разрешалось жениться на простолюдинках.
В училище во время зимы было два знаменитых дня. Первый был – присяга. Юнкера младшего класса должны были присягнуть на верность Государю Императору и его законному наследнику. Это происходило в чрезвычайно торжественной обстановке. Приходили в большой манеж, и младший класс, который должен был присягать, строился отдельно. Служился молебен, причем к молебну выносили четыре знамени Смоленского полка. Старший класс был в конном строю. Средний класс, тоже в пешем строю, стоял вправо от нас. Потом начинался чин присяги. Мусульмане, лютеране и католики выходили отдельно, и их приводили к присяге мулла, пастор и католический священник. А мы все, православные, выстраивались перед аналоем, где священник читал текст присяги, которую мы должны были повторять за ним слово в слово. После этого мы расходились, и давались целые сутки отпуска, чтобы мы могли достойным образом отпраздновать наше присоединение к Российской императорской армии. Этот день на всех нас производил очень большое впечатление. И мы как-то очень серьезно проводили его, никуда не ездили и находились в кругу своей семьи.
Второй зимний день, который запечатлелся в моей памяти, был через год: один год был бал, другой год был конный праздник. Мне пришлось на младшем классе быть на балу, а на среднем классе, на второй год, участвовать в конном празднике. На обоих этих праздниках присутствовали великие князья. Обыкновенно всегда был, конечно, наш генерал-фелвдцейхмейс-тер артиллерии великий князь Сергей Михайлович{64}, который впоследствии был зверски убит большевиками. А также иногда посещал и великий князь Николай Николаевич{65}, который командовал всеми войсками гвардии и Петербургского военного округа. При мне он был только на конном празднике.
[42]
Бал был торжественный. У нас был замечательный двухсветный белый зал, на котором по стенам висели черные доски с именами погибших воспитанников нашего училища, начиная с Отечественной (войны. – В. Б.) 1812 года и кончая, при мне, японской войной. Был накануне парад. На этом параде фельдфебеля и взводные портупей-юнкера в присутствии знамен Дворянского полка проносили черные памятные доски по всему фронту. И мы пели все хором песню.
Братья, все в одно моленье души русские сольем,
Ныне день поминовенья павших в поле боевом,
Но не вздохами печали память павших мы почтим,
На нетленные скрижали имена их начертим.
Этот день, или, вернее, вечер всегда происходил после всенощной накануне училищного праздника. Праздник нашего училища был 4 марта. В этот день мы все строились, спускались в нашу чудную церковь, где служилась очень длинная служба, литургия, на которой присутствовали высокопоставленные лица, бывшие юнкера нашего училища: некоторые в генеральских чинах, другие – молодые подпоручики. И после службы все поднимались в Белый зал, где мы перед начальством, всегда в присутствии великого князя, проходили церемониальным маршем и после этого получали отпуск до следующего дня.
На следующий год, это был 1914-й, знаменательный год для всего мира, на училищный праздник вместо бала был назначен конный праздник. Выезжали старший класс с верховой ездой; показывали взятие препятствий, езду в орудиях; потом “котильон” – когда юнкера ездили парами с нашими барышнями и некоторыми дамами. Это было очень красивое зрелище. Дамы сидели на боку, в дамских седлах, в амазонках, а юнкера рядом с ними с левой стороны. Показывали всякие вольты (движение лошадей по кругу. – В. Б.) и прочие сложности высшей школы верховой сзды. Средний класс показывал вольтижировку. Из всего нашего класса (139 человек) было выбрано (9 человек. – В. Б.) показывать вольтижировку на лошадях, привязанных на корде, причем две лошади были оседланы вольтижировочными седлами (то есть с ручкой и мягкие седла), а посредине были лошади, оседланные обыкновенными строевыми седлами.
К моему счастью и гордости, я был выбран из 139 человек одним из девяти, которые удостаивались представить вольтижировку. Я попал в вольтижировку на строевом коне. Мы были в полной форме в мундирах, тогда как те, которые показывали вольтижировку на специальных седлах, были одеты в гимнастерки и мягкие сапоги. Мы же были в отпускной форме, но только без киверов, в бескозырках. Мы соскакивали с лошадей на полном галопе, перепрыгивали через лошадь, а потом опять обратно с правой стороны вскакивали в седло и кончалось это тем,
[43]
что потом, стоя на седле, проезжали полным галопом. И полным же галопом, стоя на седлах, промчались мимо горячо аплодировавшей нам аудитории, включая двух великих князей – Николая Николаевича и Сергея Михайловича. Когда мы кончили свои упражнения и въехали в конюшни, там нас встретили офицеры нашего училища, которые горячо поздравили нас с успехом. Я никогда, конечно, этого торжества своего конного дела не забуду.
Как я уже говорил, кажется, раньше мы и в корпусе и в училище любили выпивать. Нам приносили спиртные напитки наши служители (конечно, за известную мзду), и мы обыкновенно забирались в фотографическую комнату, куда вход был запрещен всем и двери были закрыты, чтобы якобы не испортить пленки, и там из оловянных кружек, которые нам служили для чистки зубов (другой посуды у нас, конечно, не было), пили водку и вино и прочее, и прочее. Бутылки пустые прятали в печку – тогда в Петербурге были большие кафельные печки от пола до самого потолка. Когда весной 1914 года наш курсовой офицер штабс-капитан Ключарев (Владимир Сергеевич. – В. Б.) производил осмотр перед выходом в лагеря, он нашел, что печка набита пустыми бутылками. Конечно, немедленно было выстроено все наше отделение, это приблизительно человек 30, и штабс-капитан Ключарев объявил о своей находке. Причем, не желая налагать взыскание на всех юнкеров, просил выступить вперед перед строем тех, кто это делает. Мы, конечно, не задумываясь, выступили. Нас было трое: Костров, который был очень скоро убит во время войны, Джамбулатов и я. Штабс-капитан Ключарев никакого взыскания на нас не наложил, но потребовал дать слово, что мы впредь до окончания училища никогда не будем употреблять спиртные напитки в здании училища. Что мы свято и исполнили.
Как я уже говорил раньше, мы, когда были в корпусе, каждый год ездили на смотр к Государю. Всегда мы ездили вместе с Александровским корпусом. Выстраивались, как всегда, со знаменем, входил Государь. Как всегда, он был необычайно точен: если назначен был смотр на 11 часов, то ровно в 11 раскрывались ворота, и в манеж, где мы обыкновенно выстраивались, входил Государь. Раздавались звуки русского гимна, мы брали оружие “на караул”, и Государь обходил строй. Сначала Александровского корпуса, а потом нашего. В ложе обыкновенно присутствовала Императрица Александра Федоровна с дочерьми и наследником.
Первый раз я увидел наследника в 1906 году, когда ему еще не было двух лет. Он был одет в белый меховой костюмчик с такой же шапкой, и его уже научили брать под козырек, когда ему после Государя и Государыни провозглашалось “ура”. Это было чрезвычайно трогательное зрелище. После прохода церемониальным маршем мимо Государя и царской ло-
[44]
жи нас возили завтракать в Екатерининский дворец. Завтрак был a la fourchette: никто не садился, ели стоя. Ели, конечно, очень и очень хорошо, но никаких спиртных напитков не подавалось.
Это все происходило в Царском Селе, а когда я был в училище, мы к Государю не ездили, а обыкновенно 1 мая выезжали в лагеря, где размещались в специальных бараках по училищам. На левом фланге было Николаевское кавалерийское училище, потом Михайловское артиллерийское училище, наше Константи-новское, и через овраг, в котором был мостик (он назывался “мостиком братьев Бутыркиных”, так как нашей батареей, 2-й, командовал полковник Бутыркин, а его брат командовал батальоном Пгмоиского училища), – (располагалось Павловское училище. – В. Б.). Очень было удобно жить в этих бараках, но обстановка была, конечно, лишена какой-либо роскоши.
Занимались уже в лагерном сборе исключительно строевыми занятиями: ездой, вольтижировкой, орудийными учениями, стрельбой из револьверов и обучением всяким тактическим премудростям. Мы делали съемки на младшем классе “инструментальные”, то есть с помощью угломеров, а уже в среднем классе делали глазомерную съемку. Это было необычайно веселое занятие – мы были совершенно свободны. Конечно, объезжал район съемок наш курсовой офицер, но мы ухитрялись проникнуть в деревню, где жила довольно легкомысленная женщина, которую мы называли “графиня Горская” (деревня называлась Горская). Я пользовался ее исключительной благосклонностью и никогда не платил ни копейки денег.
Лагерный сбор, как я уже говорил, начинался 1 мая и кончался для каждого класса отдельно. Младший класс отпускался с начала июля до конца лета. Средний класс – во второй половине июля, и старший класс уже находился в лагере до производства в офицеры, которое проходило 6 августа, в день Преображения Господня. Это символически означало преображение нижнего чина, юнкера, в офицеры.
Лагерь, в котором находились все училища, назывался Авангардный лагерь. Впереди лагеря было колоссальное поле, в конце которого красовалась Лабораторная роща, и недалеко от нее находился Царский валик, где Государь Император принимал в конце лагерного сбора парад всех войск гвардии и Петербургского военного округа. Позади училищного лагеря было очень большое озеро, и мы имели право по вечерам, по окончании занятий, кататься на казенных лодках по этому озеру. Причем следил в бинокль за этим дежурный офицер каждого училища, и когда он видел, что лодка заходит за острова, немедленно подавались команды по громкоговорителю: “Лодка номер такой-то такого-то училища, к берегу!”
Хотя в нашем училище не было кавалерийского “цука”,
[45]
все-таки мы разделялись на три различные группы. Старший класс назывался “подпоручиками”, то есть первым офицерский чином. Средний класс назывался “фоксами”, или “фокстерьерами”, и младший класс – “козерогами”. По нашему понятию, “козерог” имел длинный хвост в 365 позвонков. И, когда производилась первая учебная стрельба боевыми снарядами, этот хвост отлетал и оставался только один позвонок, что и служило названием среднего класса – “фокстерьеры”. Этот последний позвонок отпадал после официально конного учения в орудийных упряжках, и “фокстерьеры” становились “подпоручиками”.
Каждый раз в июле месяце производился смотр всем войскам гвардии и Петербургского военного округа, который принимал Государь в сопровождении всей своей семьи. Были там, конечно, и все великие князья и княгини. Они стояли на Царском валике в необыкновенно живописной форме, и мы проходили мимо них в церемониальном марше.
Впереди шел Пажеский корпус, потом Павловское военное училище, Владимирское военное училище и далее войска гвардии: 1-я дивизия (Преображенский, Семеновский, Измайловский и Егерский полки), 2-я дивизия (Московский полк, Гренадерский полк, Павловский полк и Финляндский полк). Потом следовала артиллерия: впереди шло Михайловское училище (обыкновенно проходило шагом, потом развернутым фронтом – все орудия и зарядные ящики были вытянуты в одну линию). Наше училище обыкновенно проходило рысью. После артиллерии проходили гвардейские кавалеристы и находившиеся в Красном Селе, где проходил тогда лагерный сбор, армейские кавалерийские полки. Начинали с шага, потом – рысью, потом – галопом, потом – полевым галопом и наконец – карьером проходили конные батареи. Эта церемония была довольно долгая, так как войск в Красном Селе каждое лето собиралось очень много. После этого смотра отпускался младший класс, а через некоторое время и средний класс.
Когда я был в среднем классе, со мной произошел неприятный случай: я явился сильно навеселе из отпуска. И это официально называлось: “Вы прибыли из отпуска в небезупречном в смысле трезвости состоянии”. Вот в таком состоянии я явился и был посажен под арест. На другой же день меня в карцере посетил начальник училища генерал-лейтенант Похвиснев Эммануил Борисович вместе с командиром батареи полковником Бутыркиным Сергеем Николаевичем. После соответствующей нотации генерал Похвиснев объявил мне, что я не отчисляюсь из училища только ввиду его уважения к моему отцу и ввиду болезни моей старшей сестры Веры, которая уже находилась при смерти. Мы и жили в это время, чтобы поддержать ее здоровье, не в Петербурге, а в Царском Селе.
В результате этого я был переведен в третий разряд по поведению. Должен сказать, что в училище при выпуске было три
[46]
разряда. Первый разряд имел 2 года старшинства, то есть через два года производился в следующий чин – поручика, а второй разряд только с одним годом старшинства*, а третий разряд вообще не производился в офицеры, а выпускался фейерверкера-ми в артиллерийские строевые части. А фейерверкер означает в кавалерии и пехоте – унтер-офицер. Третий разряд был очень ограничен в правах. Нас отпускали только по воскресеньям после богослужения, и должны были являться в училище в 9 часов вечера, причем, конечно, очень строго и внимательно нас осматривали дежурные офицеры.
В мае месяце 1914 года мы, как обычно, выступили в лагерь, не предполагая, в какой роковой год мы это совершили. Кажется, в конце июня получено было известие, что в Сербии убит эрцгерцог Фердинанд, наследник австрийского престола, сербом Гаврилой Принципом{66}. Ну, все заволновались, стали гадать, что будет. И так как все ожидали войны с Германией и Австрией, то были уверены, что это дело так просто не пройдет, и, конечно, негодовали против дипломатов, которые могут устранить все это мирным путем. Но мы не предполагали, к какой катастрофе эта война приведет Россию!
Нас не отпустили в июле месяце, как обычно, а 12 июля в барак (я тогда находился в бараке старшего класса, где вывешивались каждый день сведения, сколько дней осталось до производства в офицеры, то есть до 6 августа) вбежал офицер и закричал: “Ставьте ноль! Ставьте ноль! Сейчас едем к церкви Преображения, где будете произведены в офицеры”. Ну, переполох был, конечно, невероятный. Старший класс отправился в Преображенскую церковь, а мы, средний класс, так как младший класс уже был отправлен в отпуск, стали думать, что будет теперь с нами. Вернулись юнкера старшего класса уже подпоручиками, а мы были оставлены на третий лагерный сбор и отпуска не получили в этом году. Третий лагерный сбор мы проходили, подготавливаясь к офицерскому званию, которое должны были получить.
Перед самой войной, в начале июля, Россию посетил французский президент Пуанкаре. На 10 июля был назначен смотр всем войскам, училищам, которые были в Красном Селе и отбывали лагерный сбор. Конечно, этого парада забыть я не могу. Было собрано очень много войск – пехота, кавалерия, артиллерия. Были все в формах походных, то есть все одинаково одеты в рубашки цвета хаки. На фоне этого однообразия очень выделялись два пятна: Гвардейский экипаж, который был одет в белые рубашки с отложными синими воротниками, и 4-й батальон Стрелков Императорской фамилии, которые были в своих традиционных малиновых рубашках. Начался объезд всех войск. Государь ехал верхом, а Государыня с Пуанкаре и наследником-

* Т. е. производства в поручики через 3 года..- В. Б.
[47]
цесаревичем ехали в коляске. Конечно, как всегда, перед Государем склонялись знамена и штандарты – это удивительно красивое зрелище. Мы были все в конном строю, Государь проезжал мимо нас. Мы держали шашки “на караул” (это те, которые не попали в конный расчет, а были в пешем строю). Потом обычным порядком мы проходили мимо Царского валика, на котором кроме царской фамилии был Пуанкаре, одетый в черный фрак, но с Андреевской голубой лентой, которую ему пожаловал Государь Император. Шествие было очень длинное.
После отъезда Пуанкаре, 19 июля, была объявлена война{67}. Нашему, старшему уже, классу было объявлено, что мы остаемся на третий дополнительный лагерный сбор для того, чтобы научиться ведению стрельбы и прочим тактическим наукам. Было у нас восторженное настроение. Мы все рвались на фронт как можно скорей для того, чтобы положить свою жизнь за нашего Царя и за наше Отечество. Многим, к сожалению, это удалось. Около 50 процентов моих сверстников по училищу были убиты или тяжело ранены и умерли от ран.

Я попал в 3-ю гренадерскую артиллерийскую бригаду и был назначен во 2-ю батарею. Помню, как сейчас, день 24 августа 1914 года, когда мы из Петербурга, куда нас перевезли за сутки перед этим, поехали в Царское Село для призводства в офицеры. Временно исполняющий должность начальника училища полковник Бутыркин приказал нам надеть отпускную форму, мы все были в шпорах и этим “нарезали михайлонов” (Михайловское училище. – В. Б.), которые были в строевой форме, то есть большая часть из них была без шпор, так как шпоры были присвоены только в отпускное время. А в строевое время шпоры носили только портупей-юнкера и фейерверкера. Так как великий князь Алексей Николаевич был зачислен в списки нашего училища и носил даже форму старшего портупей-юнкера, наши фельдфебеля 1-й и 2-й батарей вместе с начальником училища, вернее – исполнявшим его должность полковником Бутыркиным поехали в Александровский дворец, где поднесли букеты Императрице и великим княжнам, и потом в карете важно вернулись и перед строем вышли из карет, заняли соответствующие места. Зависти “михайлонов”, то есть Михайловского училища, не было границ. Во-первых, мы все были в шпорах. А во-вторых, наши фельдфебеля представились великим княжнам и Государыне Императрице! Вышел через некоторое время на крыльцо Екатерининского дворца Государь Император. Он произнес короткое слово, поздравил нас с производством в первый офицерский чин и заключил это словами: “Служите мне и служите России”. И на его чудных глазах появились слезы: он знал, что большинству из нас предстоит смерть на ратном поле.
Мы надели приказ (под погон. – В. Б.), который раздавался каждому юнкеру, о производстве в офицеры и после завтрака в Екатерининском дворце пошли на Царскосельский вокзал и
[48]
поехали в Петербург в юнкерской форме, с приказом под погоном. И все железнодорожные служащие и встречные офицеры приветствовали нас, жали руки и поздравляли с производством в офицеры. Так мы и прибыли в наше училище, надели офицерскую форму и разъехались по домам до вечера.
В офицерской форме я пошел к своей умирающей сестре Вере, чтоб показаться ей в новом виде. Но, к сожалению, она в ту же ночь скончалась. Это, конечно, очень омрачило мою радость и радость моих родителей в том, что я кончил училище и вышел в хорошую часть.
Мы как-то вообще за этот день сделались более взрослыми. Мы поняли, какой на нас лежит теперь долг и что мы будем командовать солдатами, которые будут беспрекословно выполнять наши распоряжения. Это, конечно большая тяжесть, которая легла на плечи 19-летнего юноши.

Великая война. Юго-Западный фронт

Моя часть находилась на Юго-Западном фронте, так что мне пришлось ехать через Киев. В Царском Селе провожал меня до вокзала отец. Мать же чувствовала, что она не может после смерти дочери посылать на фронт своего четвертого сына, самого младшего.
Весело мы доехали до Москвы, где, конечно, я не преминул (посетить. – В. Б.) дом дяди Володи, чтобы повидать еще раз Софочку перед возможной разлукой навсегда. Они меня провожали, и дядя Володя, и тетя Лиза, и Софочка, на вокзал, где мы сели в специальный вагон, который был предоставлен вновь произведенным офицерам.
В Киеве мы оставались очень коротко – несколько часов. После чего поехали по своим местам. Доехали до последней станции, где нужно было пересесть на крестьянскую телегу и искать свою батарею.
Прибыл я не помню уже какого числа августа (или может быть, самое начало сентября 14-го года) и явился в штаб бригады. Командовал нашей бригадой генерал-майор Илькевич. Он меня назначил во 2-ю батарею, которую спустя сутки я нашел на позиции. И мне казалось первое время, что кроме нашей гренадерской дивизии вообще никто не воюет. Не было никаких сведений о соседях ни справа, ни слева. Иногда возникали перестрелки, но серьезный бой, первый, в котором я участвовал, произошел 24 сентября 1914 года.
Это был бой под (Ярославом. – В. Б.) на австрийской территории. Произвел он на меня большое впечатление. Я был горд, что наконец-то удостоился чести принять участие в бою…
[49]
Так мы бродили по Галиции, испытывая всякие неудобства, так как оторвались от своих обозов. Никакой пищи у нас не было, кроме того, что мы покупали у местного населения. Главным образом это были гуси, которых мы должны были есть без соли, так как у населения соли не было, и без хлеба. Довольно отвратительная пища, но пришлось довольствоваться этим. Крестьяне галицийские к нам относились очень хорошо, так как считали нас своими братьями по вере.
И так длилось до октября. В октябре, наконец, перебросили нас на север, на реку Вислу под Новой Александрией. И там я получил первое самостоятельное боевое крещение. Мне было приказано выдвинуть орудия на самый берег Вислы для того, чтобы сбить понтонный мост, который, как мы ожидали, передвинут австрийцы через Вислу, чтобы атаковать наши позиции.
Я прибыл на берег Вислы, обследовал всю местность, поставил орудия и стал тщательно ждать появления австрийцев. Но они не показывались. 13 октября мы сами перешли через Вислу по понтонному мосту. Лошадей вели в поводу, кругом рвались снаряды, шрапнели и гранаты красно-белые – это отличительный признак австрийских снарядов. Перешли на тот берег и застали довольно печальную картину: 70-я второразрядная дивизия отступала в довольно большом беспорядке, а с ними вместе уральские казаки. Мы заняли позицию на ночь, это было, очевидно, 12 октября, потому что самый главный бой был 13 октября, и открыли огонь по австрийским позициям. На следующий день рано утром, после соответствующего артиллерийского огня наш доблестный Фанагорийский гренадерский генерал-фельдмаршала Суворова (его любимый!) полк пошел в атаку и сбил венгров, которые защищали предместье реки Вислы. Фанагорийцы очень много потеряли солдат и офицеров. Я, как сейчас, помню полковника Джешковского{68}, у которого снарядом был сбит эфес его шашки и весь плащ пронизан шрапнельными снарядами (осколками. – В. Б.). Место боя, в которое мы вошли после того как венгры отступили, было покрыто трупами русских, фанагорийцев, и венгров, которые были очень доблестными солдатами. Все они погибли в штыковом бою, но наши фанагорийцы одержали победу, и мы двинулись вперед, на запад, по направлению к городу Кракову.
С беспрерывными боями, иногда мелкими, иногда более крупными, мы к ноябрю дошли до Кракова. Оставалось до самого города 12 верст. По нам били из очень крупных орудий – крепостная австрийская артиллерия до 12-дюймовых снарядов включительно. Когда летит такой снаряд, кажется, что летит прямо вам в голову поезд – такой шум и свист, и разрыв, конечно, совершенно потрясающий. Воронки колоссальные.
[50]
Получил я тогда еще более важное назначение. Одна рота 12-го гренадерского Императора Александра III Астраханского полка подверглась фланкирующему огню трех пулеметов, которые были очень хорошо замаскированы и их очень трудно было отличить. Дело это происходило в лесу, и меня отправили передовым наблюдателем – до самого окончания войны. Только иногда приходилось находиться на самой батарее. Передовой наблюдатель обыкновенно должен был сидеть в пехотных цепях, и это считалось опасным делом. Придя туда, в роту, я никак не мог сразу открыть, где находится это пулеметное гнездо. Пришлось выдвинуться перед цепями, и тогда только я с точностью установил, где это пулеметное гнездо находится. Таким образом, я лежал между двумя цепями: сзади были наши, а впереди – австрийские.
На этом наблюдательном пункте я провел три дня, возвращаясь на батарею только с наступлением темноты. В конце концов удалось нащупать это гнездо и огнем нашей батареи его уничтожить. За это меня начальник артиллерии полковник По-зоев представил к ордену Святого Георгия 4-й степени, но командир бригады это представление отклонил, решив, что я “слишком молод”. И получил я только Станислава 3-й степени с мечами и бантом.
После 10-дневных ожесточенных боев на подступах к городу Кракову (и крепость того же названия была) в одно прекрасное утро – не то 10-го, не то 12 ноября, мы проснулись и вдруг увидели, что перед нами никого нет: австрийцы отступили в крепость. Мы уже готовились подойти ближе и занять как крепость, так и город Краков. И вдруг совершенно неожиданно для нас получили приказ из штаба армии о том, что мы должны отступать. Это нам показалось совершенно немыслимым, потому что мы достигли таких колоссальных успехов (пройти от Вислы до Кракова – это не одна сотня верст, и все время с победами!), и вдруг, когда мы уже накануне взятия города, получаем приказ вместо наступления – отступление! Оказывается, как мы вскоре узнали, истощился запас снарядов…
Если мне не изменяет память, то только к концу декабря или, может быть, даже в начале января 1915 года мы остановились на позиции на реке Ниде, севернее Барановичей. Бара-новичи – местечко, в котором располагалась Ставка великого князя Николая Николаевича, так называемого Верховного Главнокомандующего русскими армиями – что было неправильно, так как Верховным мог быть только Государь и никакой великий князь не мог претендовать на это звание.
К великому князю Николаю Николаевичу я всегда чувствовал большую антипатию. Очень высокого роста, носящий всегда форму лейб-гвардии Гусарского Его Величества (полка. – В. Б.), с большим плюмажем на меховой шапке, он был необыкновенно груб, резок и очень строг. Это был совершеннейший антипод
[51]
великого князя Константина Константиновича, которого мы, юнкера, кадеты и офицеры, обожали в полном смысле этого слова. У великого князя Николая Николаевича все черты характера были совершенно противоположные. Во-первых, нужно сказать, что он был большой интриган. Он не очень почтительно относился к Государю и хотел играть роль и как будто даже претендовал на то, что он может заменить Государя и быть Николаем III. Не знаю, насколько это верно, но твердо убежден и знаю по источникам, которые я теперь прочел, что он участвовал в заговоре дворцового переворота вместе с нашими левыми деятелями, среди которых главную роль играли Гучков, Милюков, Керенский, князь Львов и, к сожалению, наш генералитет, включая даже генерал-адъютанта Алексеева, хитрого, косоглазого генерала, очень умного, хорошего стратега, но абсолютно не верноподданного. Великий князь Николай Николаевич и его брат Петр Николаевич были женаты на черногорских принцессах – Милице и Анастасии Николаевнах{69}.
Наследник престола цесаревич Алексей Николаевич был болен гемофилией. Это болезнь, когда кровь утрачивает свойства свертывания, так что малейший порез может оказаться роковым. Эта болезнь передается наследственным путем по женской линии. Началась от английской королевы Виктории{70}. Государыня Александра Федоровна и испанская королева передали эту болезнь своим старшим сыновьям. Каждый раз, когда наследнику становилось плохо и он делал себе какой-либо ушиб, получалось внутреннее кровоизлияние, и это доставляло ему неимоверные страдания. Никакие специалисты – ни русские, ни заграничные не могли его излечить и не могли прекратить его боли. Но стоило появиться Распутину{71} во дворце или даже просто ответить на телеграмму телеграммой, как наследнику становилось: лучше. Поэтому я не понимаю, как можно обвинять Императрицу и Царя в привязанности к Распутину. Но все слухи о том, что Распутин имел какое-то влияние на государственные дела – это все, по-моему, вздор, распространявшийся левыми.
Все ограничивалось тем, что жадные до титулов, чинов и орденов сановники и всякие проходимцы обращались к Распутину за помощью или за протекцией, и Распутин писал безграмотные записки Императору или Императрице. Все это было сильно преувеличено, но, конечно, раздувалось высшим светом. И в конце концов было решено покончить с Распутиным. Это ужасное преступление было совершено при участии великого князя Дмитрия Павловича (который, правда, физическим убийцей не был) депутатом правого крыла Пуришкевичем и молодым князем Феликсом Юсуповым, который, неизвестно почему, на фронт так и не попал и пороху не нюхал{72}. Так называемая “распутинщина” раздувалась и высшим светом, и Государственной Думой, в особенности ее левыми депутатами, и этот яд сплетен и всяких злостных выдумок захватил весь Петербург, начи-
[52]
ная даже с благожелательных монархических кругов, и оттуда распространился по всей России. Главными противниками Распутина были великие княгини Анастасия и Милица Николаевны, которые, конечно, сильно влияли и на мужей – Николая Николаевича и Петра Николаевича. Так что Николай Николаевич, будучи Верховным Главнокомандующим, даже позволил себе такую фразу, когда Распутин захотел явиться в Ставку: “Если приедет, то я его повешу”.
Ну, это отвлечение мое ввиду того, что я много сейчас читаю по этому поводу всяких воспоминаний, а сейчас опять вернусь к описанию своей фронтовой жизни.
Итак, мы начали отступление от Кракова, ожидая его взятия и победоносного движения дальше, вперед, в глубь Австрии и Германии. А вместо этого пришлось вкусить чашу горького отступления. Само по себе отступление деморализующе действует на психику войск. Вы бесконечно идете днем и часто ночью без ночлега – поздней осенью и ранней весной, ночуя то на снегу, то под дождем. Бескормица, лошади истощены до последней степени, люди также. Но на людей вообще обращалось внимания гораздо меньше, чем на лошадей. Главное – чтобы лошади были сыты и чтобы они могли тянуть орудия и двигать нас вперед.
Таким образом прошли конец осени и начало зимы. Наконец, в 1915 году, все время отступая и часто вступая (в столкновения. – В. Б.) с противником, наседавшим на нас, в арьергардных боях, мы очутились не то в январе, не то в феврале, не помню, на реке Ниде, севернее Барановичей. Остановились мы на зимних позициях, окопались, сделали землянки для солдат и для офицеров. Около коновязи построили даже баню, в которой можно было хорошенько помыться и привести себя в полный порядок.
Начались будничные дни фронтовые. А фронтовые дни на зимних стоянках, или вообще на каких-либо стоянках, это тяжелая работа. Каждый офицер по очереди должен был идти на батарею, на наблюдательный пункт, который оставался и днем и ночью под руководством дежурного офицера. Менялись эти дежурства, выходили мы из офицерской землянки, шли частью по верху окопов, частью по ходам сообщений, когда усиливался обстрел неприятеля, и там, на наблюдательном пункте, проводили 12 часов, пока приходила смена. В этом отдыхе в офицерской землянке, конечно, ничего не было того, что рассказывают. Спиртные напитки доставлялись нам чрезвычайно редко, и никакого пьянства не было. Зато процветала игра в карты. Играли в преферанс, винт, коммерческие игры, но иногда являлась молодежь с соседних батарей – тогда играли в “железку”, или, иначе, – в “девятку”. Проигрывали деньги, но на деньги играют только на наличные, а наш казначей никаких авансов в счет жалованья нам не выдавал. Кормили хорошо как солдат, так и офицеров. Солдатскую пробу приносили в офицерскую землянку, где, начиная с командира батареи и кончая самым
[53]
младшим офицером, все должны были пробовать, чем кормят наших солдат. Еда была вполне хорошая. Единственно, в чем мы нуждались, – это в снарядах, – часто нечем было стрелять по очень хорошо видимой и достижимой позиции противника. Так проходила наша однообразная жизнь: днем, когда было спокойно, мы проезжали наших лошадей, чтобы они не застаивались. Я получал от родителей очень много книг, так что чтения у меня и моих друзей-батарейщиков было вполне достаточно. Бывали перестрелки, в которых мы принуждены были молчать из-за недостатка снарядов. Я помню, как один раз, 1 марта 1915 года, как раз когда я был дежурным офицером по батарее, по нам был открыт сильный артиллерийский огонь из трех батарей, причем одна из них была тяжелая – 6-дюймовая. Стреляли они замечательно, попадания были блестящие – все рвалось вокруг батареи. Но мы должны были молчать, так как было запрещено стрелять и разрешалось только в случае крайней необходимости, то есть атаки неприятельской пехоты. Застала меня эта стрельба в офицерской землянке, которая была выкопана на самостоятельной батарее специально для ночлега дежурного офицера. Услышав первые разрывы, я, конечно, выскочил из этой землянки и направился к телефону, вернее – к телефонной землянке, чтобы доложить командиру батареи о том, что наша батарея подвергается усиленному обстрелу. Не успел я дойти до телефонного окопа, как меня позвал стоявший снаружи и прикрывавшийся только щитом орудия наводчик 1-го орудия, которого я и сейчас, конечно, не забуду. Его фамилия была Мальчик. Он что-то меня спросил, и… в это время 6-дюймовый снаряд попал в самую телефонную землянку. И, конечно, все, кто там были, были убиты. Не задержи меня этот Мальчик каким-то пустым совершенно вопросом, я бы погиб в тот день со всеми остальными.
К весне боевая обстановка становилась все более и более оживленной. Чаще трещали пулеметы и орудийная стрельба, в особенности со стороны немцев, так как у нас все еще был сильный недостаток снарядов. Это не позволяло нам отвечать соответствующим образом на огонь немецких батарей. Так пришла весна 1915 года, которая нам, кроме огорчения, ничего не принесла. Немцы стали снова наседать, снарядов у нас по-прежнему было очень мало, отпускали их, как в аптеке, – по столовой ложке, причем со строгим наказом стрелять только в крайних случаях. Это очень действовало на нашу психику, и под давлением немецких войск нам пришлось продолжать отступление. Главнокомандующим продолжал оставаться великий князь Николай Николаевич, который, как я считаю, был более французом, чем русским, – потому что он мог пожертвовать русскими войсками совершенно свободно только с той целью, чтобы помочь французам и англичанам.
Во время этих отступательных боев осталось у меня особенно
[54]
в памяти 13 июля, которое в приказе по всем войскам Русской армии называлось “бой сибирских гренадер”. Командовал этим полком полковник Токарев, который в том же бою и был убит. Я был на батарее, так как командиром батареи был выбран очень удачный наблюдательный пункт, который не требовал вспомоществования передового наблюдателя. Неприятельская артиллерия нащупала нашу батарею, и мы попали под огонь четырех батарей, причем одна из них была 6-дюймовая, одна – 42-линейная и две 3-дюймовые. На батарее был ужас: снаряды рвались, но в этот день нам было приказано открыть огонь, так как очень теснили Сибирский гренадерский полк, который был в арьергарде и прикрывал отступление главных сил. Мы потеряли очень много людей. Я в этом бою был ранен в руку, в грудь и разрывом тяжелого снаряда очень сильно контужен. Но, отлежавшись немного в окопе, я не эвакуировался, а остался в строю.
Так, ведя все время арьергардные бои, наша дивизия продолжала отступать вместе со всей Русской армией. Конца-края, казалось, этому не было. Не помню – не то в августе, не то в сентябре получили приказ о том, что Государь Император принял на себя верховное командование всей русской армией, а великого князя Николая Николаевича отослали на Кавказ наместником Государя на Турецкий фронт (Кавказский). Нужно подчеркнуть, что Государь принял на себя эту тяжелую ответственную обязанность Главнокомандующего всей Русской армией не в момент побед, когда, бы он мог украсить свою голову лавровым венком, а как раз в самое тяжелое время, когда не было ни снарядов, ни пополнений хорошо обученных. Кадровая армия к концу, или вернее, к осени 1915 года превратилась совершенно во что-то другое. Пехотные полки потеряли почти всех кадровых офицеров, унтер-офицеров, а также и солдат и пополнялись запасными частями, которые, конечно, были далеко не так хороши, как кадровые войска. Артиллерия и кавалерия сравнительно хорошо сохранились. Были кадровые офицеры и унтер-офицерский состав, которые возвращались из тыла по излечении ран, таким образом, наша артиллерия и кавалерия представляли собою дисциплинированную воинскую часть. В пехоте нередки были случаи, когда не только ротами, но и батальонами приходилось командовать прапорщикам, которые не имели достаточной военной подготовки и выпускались в офицеры после 4-месячного курса. Это, конечно, не способствовало боевому духу. И вот в такое время Государь взвалил на свои плечи эту непосильную задачу.
И… произошло в полном смысле этого слова чудо! Мы вдруг остановились и встали уже на зимние позиции. Стали поступать снаряды, винтовочные, пулеметные патроны в достаточном количестве, и наш фронт ожил. Как я говорил, фронт после этого остановился. К нам стало поступать в большом количестве военное снаряжение и пополнение людьми. Возвращались офице-
[55]
ры после излечения от ран. И фронт, вернее, армия приобрела свою боеспособность.
Совершенно непонятно, почему петербургские круги, Дума и все прочие либеральные элементы так восстали против принятия на себя Государем главного командования армией. Для нас, фронтовиков, это было совершенно непонятно. Мы это приняли как должное: Государь должен командовать нами, а не какой-нибудь великий князь, хотя бы он и принял на себя пост Верховного Главнокомандующего. Армия окрепла, остановилась на своем месте, окопалась, и начался 1916 год. Снарядов у нас было хоть отбавляй. Мы были готовы совершить окончательное наступление и сокрушить Германскую империю.
В этом году мне пришлось принять участие в действии, которое предпринял наш бессмертный герой, Фанагорийского полка поручик Бахмач. На другом берегу реки стояла изолированная ферма, в которой засели немецкие разведчики или, может быть, даже взвод или два, и сильно беспокоили наши цепи. Мы решили вывести орудия ночью и на рассвете обстрелять прямой наводкой этот изолированный дом, как он назывался по польски – фольварк, и после обстрела, когда уже не можно быть оказано никакого сопротивления, поручик Бахмач должен был ворваться в этот дом и, захватив уцелевших немцев, привести их к нам.
Эту миссию возложили на меня. Ночью мы выехали на позицию, которая была в лесу, и как только начался рассвет, я открыл огонь по этому дому прямой наводкой. Произведя приблизительно 20 выстрелов гранатой и шрапнелью, поручик Бахмач переправился через реку, ворвался в дом, взял уцелевших немцев и вернулся обратно. Конечно, в скором времени по нашему орудию открылся бешеный огонь всех близлежащих немецких батарей. Я отвел всех своих солдат, так как сопротивляться батарейному (огню. – В. Б.) одному орудию было невозможно. Отвел их на несколько саженей от снарядов, и мы под градом разрывающихся гранат и шрапнелей выступили вперед. Миссия была выполнена на сто процентов!
Ночью мы благополучно привезли орудия обратно на батарею. Вот это яркий такой бой на зимних позициях, когда жизнь течет необычайно однообразно. Пили массу чая, так как других напитков никаких не было. И целый день денщики держали кипяток наготове и каждую почти минуту кто-нибудь требовал, чтобы ему подали чаю. Так прошла зима (1915- 1916 г. – В. Б.) годов.
В 1916 году весной мы выдержали бой на Стоходе, это очень болотистое место. А остальное время летом все время шли бои, причем мы уже не отступали, а очень часто наступали. Должен сказать, что в конце 1915 года у меня оказался аппендицит. Страшно болел живот, и никакие средства нашего дивизионного врача не помогали. Отправили меня в полевой
[56]
госпиталь, где установили, что воспаление слепой кишки в полном разгаре.
Эвакуировали меня в Петербург, но через Москву. От острого припадка я уже оправился, и тут, на квартире у московских Гиацинтовых, я встретился с каким-то военным врачом по фамилии Салтанов. Он меня осмотрел и подтвердил диагноз о том, что аппендицит, и надо его вырезать. Ну, а я все-таки несколько дней пробыл в Москве. И вот как-то еду на извозчике с Софочкой, и она мне сказала, что собирается выходить замуж{73}. Ну, я никакого вида не показал, а потом узнал, что мне на войну не хотели сообщить эту новость, потому что боялись, что подставлю нарочно свою голову от огорчения. Но ничего не случилось: я был к этому готов и знал, что никогда она моей женой быть не может.
После этого я приехал в Петербург, где под Новый год мне сделали операцию. Отец меня устроил в прекрасный частный лазарет голландского посла. Его дочери были сестрами милосердия, и мы там проводили очень удобно и хорошо время. А лазарет был чисто офицерский. На новый год все офицеры получили от посла серебряные портсигары в подарок, и те, кто уже не соблюдал диету, пили шампанское и чувствовали себя совершенно как дома.
Выписался я из лазарета и пробыл некоторое время дома, так как на фронте все было тихо и полагался месячный отпуск после операции. Потом я вернулся на фронт, причем приехал, как к себе домой. Встретил меня кучер, расспрашивал я его об офицерах, о лошадях, какие батарейные новости – попал снова в привычную обстановку.
Фронт все более и более оживлялся. Снарядов у нас было очень много, так что никакого отказа в открытии огня, как это было в 1915 году, не было. Открывали ураганный огонь по требованию любого пехотного прапорщика, которому казалось, что ночью происходит какое-то оживление, похожее на наступление немцев. И жизнь текла нормальным образом. Дежурства на батарее, дежурства на наблюдательном пункте, хождение на передовой наблюдательный пункт, обследование позиций противника. Вечером, когда стемнеет, – карточная игра. Вот так спокойно, по-рабочему, течет жизнь на фронте, и не надо думать, что фронт – это что-то такое особенно героическое и что там только и думают о том, чтобы совершить какой-нибудь подвиг.
Каждый день, когда это было возможно, мы проезжали наших лошадей. Ездили, конечно, недалеко, чтоб во всякую минуту можно было вернуться на батарею и занять свое место. И я напрыгивал своего Нарцисса, так назывался мой конь. Он был гнедой, с белой лысиной на лбу, очень хороший прыгун и очень резвый конь. Один раз я поднял слишком высоко барьер – он задел его передними ногами и перевернул в воздухе.
[57]
Оба очутились на земле: он на спине, а я – распластавшись, как лягушка.
В этот год памятный для меня день – 24 апреля, когда я совершенно неожиданно получил от Софочки письмо, что она согласна быть моей женой и хочет поскорей выйти замуж. Я был просто потрясен – никак этого не ожидал. И уже осенью 1916 года я приехал в Москву как жених.
Я вообще всегда с кадетских еще времен после окончания спектакля ходил около артистического подъезда в ожидании появления Софочки. Иногда мы шли пешком домой, иногда ехали на извозчике. Это было и в мои кадетские годы, когда я бывал в Москве, и в юнкерские, и теперь, уже в офицерские, когда я был ее официальным женихом. Время протекало чудно. Я поехал в Петербург, сообщил родителям о моем счастье, и они были все чрезвычайно довольны тем, что осуществилось совершенно неожиданное для меня счастье.

Февральская революция и разложение армии

У нас армия считалась вне политики. Поэтому газеты мы получали изредка, почта, главным образом, приносила письма солдатам и нам, офицерам, от наших близких. Некоторым солдатам письма приходилось читать – там следовали бесконечные поклоны от всяких Семенов, Марий, Афанасиев, и так далее, и так далее. Отношения у нас с солдатами были такие что лучше и желать нечего. Ни о какой политике мы не думали и все эти петербургские сплетни, вся эта распутинщина и вся эта гадость оставались совершенно в тени и армии ни в коем случае не касались.
Я говорю армии, то есть фронта, а не штабов, где во все это вникали. Я вам должен сказать, что, служа и в императорской, и в Добровольческой армии, я всегда был на батарее – был передовым наблюдателем во время Великой войны, квартирьером в походах, то есть выезжал вперед распределять помещения для батарей, и никогда никаким ни казначеем, ни адъютантом не был. И дальше батареи никуда не опускался. В Добровольческой армии я начал с солдатских должностей, как потом я вам расскажу, но также ни в каких тылах никогда не был, так что тыловой жизни совершенно не знаю.
Я уже говорил, что с солдатами мы жили очень дружно. Самое любимое занятие наше было игра в городки. Это – деревянные чурки, которые надо было выбивать палками, бросая их издали за огороженную, вернее, очерченную, черту города. Так она и называлась – городки. И в этой игре я преуспел и очень часто обыгрывал не только офицеров, но и солдат.
Жили, не интересуясь никакой политикой и ничего о ней не слыша. Вдруг в феврале месяце (1917 г. – В. Б.) разнеслась весть о революции в Петербурге. О том, что войска принимали
[58]
участие в этом восстании, мы даже и помыслить себе не могли. Сначала к этому отнеслись несколько недоверчиво и думали, что найдутся генералы, которые в скором времени приведут в христианскую веру всех этих господ бунтующих.
В самом начале марта (кажется, 3-го или 4-го) дошло до батареи известие о том, что Государь Император отрекся от престола за себя и за сына и передал престол своему брату великому князю Михаилу Александровичу. И тут же был прочитан приказ о том, что и Михаил Александрович отрекся от престола, и мы ждем некоего Учредительного собрания, которое установит форму правления в России.
Для нас, фронтовиков и кадровых офицеров, это было то, что называется “как снег на голову”. Никто никогда не думал, что Россия может сделаться какой-то республикой и что возможны такие вещи. Увы, это оказалось возможным благодаря тому, что Государя окружали не генерал-адъютанты, а генерал-предатели во главе с Алексеевым, начальником штаба Государя. Алексеев, правда, был болен и находился в Крыму, но имел там совещание с левонастроенными кадетскими деятелями или даже социалистами, которые уговаривали его принять участие в этом заговоре. То же самое относится и к великому князю Николаю Николаевичу, к которому ездила делегация на Кавказ с предложением вступить на престол и устранить так или иначе, не останавливаясь даже перед убийством, законного русского царя{74}. По долгу присяги и Алексеев, и великий князь Николай Николаевич должны были предупредить об этих предложениях Государя Императора. Но ни тот, ни другой этого не сделали, и таким образом оба оказались участниками несчастья как династии, так и всей нашей России.
В конце февраля генерал Алексеев вернулся в Ставку Верховного Главнокомандующего. Так что он принял самое деятельное участие в отречении от престола Государя Императора. Сначала требовали “ответственного правительства”, которое было бы ответственным не перед Государем, а перед Государственной Думой. Потом требования шли все дальше и дальше, и наконец генерал Алексеев послал всем главнокомандующим фронтов телеграмму, в которой предлагал просить Государя об отречении от престола. К сожалению, все командующие фронтами согласились на это и прислали свои телеграммы с просьбой Государю отречься от престола. Добила, конечно, Государя телеграмма великого князя Николая Николаевича, который “коленопреклоненно молил об отречении от престола”{75}.
Государь оказался одиноким совершенно, отрезанным от семьи. Если бы он был с семьей, то Государыня, наверное, повлияла бы на него в том отношении, чтобы он не отрекался от престола – что привело к гибели нашей Родины. Заговор главнокомандующих был глубоко задуман. Ранее не прочли приказа прощального Государя Императора{76}. Не была доложена
[59]
телеграмма Государя своему брату Михаилу Александровичу! которая была подписана “твой верный брат Николай” и адресована “Императору Михаилу”. Это все входило в планы нашим генерал-предателей, во главе которых стоял, как я говорил, Великий князь Николай Николаевич и генерал-адъютант Алексеев. Генерал-адъютант Алексеев впоследствии основал Белую армию и этим реабилитировал отчасти честь России и, как говорят, до конца своей жизни не мог себе простить роли, которую он сыграл в отречении Государя. Но Бог ему судья. Во всяком случае, он – не герой моего романа. Так же, как и генерал Корнилов, который сразу после революции был назначен командующим войсками Петроградского округа и арестовал Императрицу и ее детей{77}. И они оказались, совершенно невинные дети, под арестом разнузданной толпы распоясавшихся солдат-тыловиков, которым главный стимул революции был “не идти на фронт”, не подвергать свою драгоценную жизнь опасности, а “служить революции”.
В этот год к Пасхе подошла моя очередь поехать в отпуск. У нас все офицеры и солдаты пользовались двухнедельным отпуском в году для свидания с родными. В этом отношении никакой разницы не было между офицерами и солдатами.

Поехал я через Москву, повидался с Софочкой и ее родителями и поехал в Петербург. И на меня Петербург произвел в это посещение ужасающее впечатление. Невский, блистательный Невский проспект был заплеван семечками (шелухой, вернее, от семечек). Вместо бравых городовых в черных шинелях с красными шнурами для револьверов стояли какие-то “милостивые государи” в обмотках, распоясанные, нечесаные и производили удручающее впечатление.
Провел я несколько дней в Петербурге, вернулся в Москву, посетил собрание кадет (кадет политических, не наших корпусных кадет – партия КД), которая на своем этом заседании провозгласила, что она отказывается от монархии{78}…
Из Москвы вернулся я в самом удручающем состоянии духа. Видел, что власть разваливается, и никакого порядка, даже минимального, ни в одной из столиц я не нашел – все как бы сошли с ума.
В батарею вернулся я, как в родной дом, – те же солдаты, те же офицеры, лошади, все знакомо, и порядок поддерживался старый. Наши, как я говорил, кавалерийские и артиллерийские части очень мало были затронуты революцией, и поддерживался тот же порядок, каким он был раньше, в дореволюционное время.
Как характерную черту приведу пример подавления восстания одного из полков 46-й дивизии пехотной. (..){79}… Еще в июле 17-го года можно было вполне привести в должный вид русскую армию, но для этого, конечно, надо было сменить весь высший генералитет во главе с генерал-предателем Алексеевым.
[60]
Но, к сожалению, этого не произошло и развал продолжался. Началось “братание”. То есть выбегали наши солдаты пехотные из своих окопов, им навстречу – немецкие солдаты, которые их снабжали сигаретами, спиртными напитками и вообще всякими съестными припасами. Это было так называемое “братание”. Мы немедленно открывали по “братающимся” огонь и таким образом разгоняли их опять по своим местам.
В августе 1917 года появились признаки разложения среди наших солдат. Приказания офицеров исполнялись неохотно, а иногда и вовсе не исполнялись. Я этому противился и делал все возможное (и добивался этого!), чтобы все мои приказания были исполнены точно.
В конце августа я уехал в отпуск, подав рапорт о разрешении жениться на Софочке. Получив это разрешение, я отправился сначала в Москву, потом – в Петербург. И в этот раз Москва и Петербург на меня произвели еще худшее впечатление, чем было на Пасху. Уже вид солдат ни в коем случае не напоминал воинов, а это – какие-то расхлябанные, не отдающие чести офицерам толпы народа, которые лузгали семечки и заплевывали мостовые и панели. Вообще было что-то ужасное. Интеллигенция держала себя более чем скромно, стараясь не попадаться на глаза разнузданным толпам.
Пробыв в Москве некоторое время, я поехал в Петербург, чтобы получить благословение на мою свадьбу отца и матери. Все это время промелькнуло для меня, как сон. 23 сентября я вернулся в Москву, и на 24-е была назначена наша свадьба. Тут случилось некоторое недоразумение. Священник согласился венчать нас, несмотря на то что мы были двоюродными братом о сестрой, но в последнюю минуту, уже когда все были в церкви, ворвалась его жена, “матушка”, и сказала, что архиерей ни в коем случае не разрешит и свадьба не может состояться… Ну, произошло некоторое затруднение. Мы уехали из этой церкви и поехали искать более сговорчивого священника. Такового нашли в Бутырской тюрьме, который за тысячу рублей нас и обвенчал. Это было 24 сентября 1917 года.
Эти три недели отпуска, которые я получил по случаю вступления в брак, промелькнули для меня, как волшебный сон.
Вернувшись на батарею после трехнедельного отсутствия, я совершенно не узнал ее. Люди ходили какие-то сумрачные, неразговорчивые, недоверчивые. Офицеры были те же самые, и я, к своему удивлению, получил назначение командующего своей батареей, то есть 2-й батареей нашей же бригады. Жизнь потекла нормальным путем. Были все те же дежурства – только когда мы ходили на наблюдательный пункт на дежурства, то стреляли в нас не спереди, то есть не немцы, а наши же солдаты пехотные сзади! Это было довольно неприятно, но мы, артиллеристы, выделялись тем, что у нас были другого цвета брюки. Так что
[61]
они били без промаха, а они знали, что мы им не позволим “брататься” с немцами и заключать какой-то дурацкий сепаратный мир.
Но как-то вечером, это было уже в октябре месяце, перед самой большевистской революцией, меня вызвал по телефону дежурный фейерверкер и сообщил, что все солдаты на коновязи устроили митинг и что даже дневальные, то есть те, которые должны были находиться неотлучно на батарее около орудий, тоже ушли на коновязь и батарея пустует. Я приказал по телефону фейерверкеру сию же минуту собрать всех, не исключая и ездовых, оставив только несколько человек следить за лошадьми, на позиции батареи. Я пошел один и сразу почувствовал что-то нехорошее. Послышались слова: “Убийца идет!”. Это мне вспомнили то, что я командовал батареей для приведения к повиновению Остроленского пехотного полка. Тогда, действительно, огнем моей батареи было убито 80 человек и около ста человек было ранено{80}. Но я хочу подчеркнуть, что если так же действовали бы на всем фронте, то это обошлось бы в человеческих жизнях много дешевле, чем то, что произошло после того как большевики одержали верх и уничтожили . потом много десятков миллионов русских людей.
Окружили меня солдаты, стали говорить, что так они не могут нести службу, что я ввел старый режим, что я – убийца, и так далее и так далее, и что они не желают больше мне подчиняться. К счастью, я достаточно сохранил хладнокровие и не вытащил револьвера, так как я был один среди разъяренной толпы солдат, они меня окружали, все теснее и теснее подходя ко мне. В конце концов несколько старых солдат и, фейерверкеров очистили проход и вывели меня из круга солдат, которые были готовы уже меня растерзать. Пришлось идти в свою офицерскую землянку, и оттуда я доложил командиру дивизиона о всем происшедшем и сказал, что в данный момент не считаю возможным оставаться в должности командующего батареей и прошу назначить кого-либо другого, более приемлемого для низших чинов. Меня сейчас же отправили в полевой лазарет и оттуда эвакуировали в Москву, куда я приехал уже после большевистсткого переворота.

————————————————————————–
{1}Коллежский асессор Алексей Петрович Майер служил в Военно-Окружном суде и имел собственный дом на Малой улице Царского Села. Александр Ильич Зилоти, свободный художник, пианист и дирижер, позднее заведовал бюро “Общества друзей музыки”.
{2}Феликс Фор (1841 -1899) был президентом Франции с 1895-го по 1899 г. Его визит в Россию состоялся в 1897 г.
{3}Ошибка автора. “Марсельеза” стала национальным гимном Франции в июле 1880 г., но сочинена была еще в 1792 г. (музыка и слова К. Ж. Руже де Лиля) и называлась “Боевая песня Рейнской армии”, затем “Маршем марсельцев” и наконец “Марсельезой”. В России получила распространение так называемая “Рабочая Марсельеза” на слова П. Л. Лаврова.
{4}Неточность автора. Переезд в Петербург совпал с- назначением его отца не директором, а вице-директором департамента железнодорожных дел Министерства финансов, которое произошло 13 июня 1902 г. (ЦГИА СССР. Ф. 1343. Оп. 35. Д. 5644. Л. 5).
{5}Семья Гиацинтовых проживала тогда на Крюковом канале, 9. Николаевский кадетский корпус располагался на Офицерской, 23.
{6}Этот памятный в истории Петербурга случай имел место в половине первого дня 20 января 1905 г., но не на Обуховском, а на Египетском мосту через Фонтанку, при прохождении эскадрона лейб-гвардии Конного полка.
{7}Егор Харитонович Гиацинтов (1829-1869) от Александры Николаевны Измайловой имел детей: Николая Егоровича (род. 8 марта 1856 г.), Владимира Егоровича (28 февраля 1858 г.), Эраста Егоровича (10 ноября 1894 г.) и дочь Ольгу (не Таисию!) Егоровну (в замужестве Венкстерн).
{8}Род Измайловых ведет свое начало от Ивана Ивановича Шапки, черниговского воеводы, который в XIV веке служил в Рязани. Внук его, Измаил, дал начало роду Измайловых.
{9}Ошибка автора. Речь идет об окольничем и воеводе Артемии Васильевиче Измайлове, казненном в 1634 г. во время Смоленской войны.
{10}Речь идет о Петре Васильевиче Измайлове, управляющем двора Петра III.
{11}Таисия Харитоновна Гиацинтова была родной сестрой деда автора – Егора Харитоновича Гиацинтова.
{12}Владимир Иванович Мазаракий (1832-1887) был кавалером орденов Святой Анны 2-й степени с мечами и 3-й степени с мечами и бантом, Святого Станислава 2-й и 3-й степеней с мечами, Святого Владимира 4-й степени с бантом; имел медали: бронзовую в память войны 1853-1856 гг. на Андреевской ленте, серебряные – за покорение Чечни и Дагестана 1857-1859 гг. и за покорение Западного Кавказа 1859-1864 гг.; крест за службу на Кавказе и знак, установленный 17 апреля 1863 г. за участие в освобождении зависимых сословий в горских племенах Кавказа и светло-бронзовую медаль за участие в военных действиях 1877-1878 гг. (ЦГВИА СССР. Ф. 400. Оп. 12.Д. 12991. Л. 26).
{13}В. И. Мазаракий в августе 1852 г. по окончании курса наук в Дворянском полку (впоследствии – Константиновское артиллерийское училище) был произведен в прапорщики и зачислен в Тенгинский пехотный полк и служил на Кавказе 29 лет. В августе 1881г. он попросил об увольнении его в 4-месячный отпуск с сохранением содержания и отчислением от командования полком (156-м Елизаветпольским пехотным) с тем, чтобы во время отпуска “испросить назначения в более легкий климат и в места, могущие дать возможность образовать подраставших детей моих”. Однако высочайшим приказом от 31 октября 1881 г. он был отчислен от командования полком с зачислением по армейской пехоте без содержания. В августе 1882 г. В. И. Мазаракий был после его просьбы (так как он остался без средств к существованию) назначен командиром 7-го резервного (кадрового) пехотного батальона. Но, не успев вступить в командование батальоном, он был обвинен в финансовых злоупотреблениях во время предшествовавшего командования полком. По рекомендации командующего Московским военным округом В. И. Мазаракий подал прошение об отставке и высочайшим приказом от 4 августа 1883 г. был “уволен от службы генерал-майором с полною высшего оклада пенсией и с мундиром”. Однако 13 октября 1884 г. он по высочайшему повелению был предан суду “по обвинению в присвоении вверенных по службе денег, в подлогах и в сокрытии или истреблении полковых документов”. Кавказский Военно-Окружной суд в феврале 1885 г. признал В. И. Мазаракия “по суду оправданным”. Причиной всему был конфликт его с начальником 39-й пехотной дивизии генерал-лейтенантом Цитовичем, который и после оправдания Мазаракия судом дал ему весьма нелестную аттестацию. В результате рассмотрения тяжбы военный министр генерал-адъютант П. С. Ванновский писал в феврале 1886 г.-“Решение Военно-Окружного суда об оправдании отставного генерал-майора Мазаракия по недоказанности обвинения ничего не говорит в пользу просителя, так как он в качестве начальника отдельной части дал повод обвинять себя в подлогах и присвоении казенных денег” (ЦГВИА СССР. Ф. 400. Оп. 12. Д. 12941. Л. 55-60, 88-92). О В. И. Мазаракий как полковом командире впоследствии писал Д. Натиев: “Он не давал подчиненных никому в обиду и всегда и везде являлся самым ревностным ходатаем за них – и в жизни и на службе. Доступность, прямота, широкое хлебосольство и незлопамятность привлекали к Владимиру Ивановичу сердца офицеров” (Натиев Д. Елизаветпольцы. Тифлис. 1913. С. 189).
{14}Елизавета Владимировна, мать автора, родилась 2 июня 1858 г. и умерла в 1935 г. в Белграде.
{15}Ольга Владимировна родилась 7 апреля 1863 г., а венчалась 29 января 1893 г. в Габурове (Московская губерния) с ротмистром Иваном Львовичем (Гансом) Цеге фон-Мантейфелем (1856-1903), бароном Эстляндской губернии. Муж ее был выпускником Николаевского кавалерийского училища, в составе лейб-гвардии Уланского Его Величества полка прошел русско-турецкую войну 1877-1878 гг., был кавалером нескольких орденов. Затем служил в 13-м Драгунском Военного ордена полку, а с i 893 г. согласно его просьбе – начальником земской стражи Влоцлавского уезда Варшавской губе’рнии, был переименован в надворные советники, позднее был начальником Новоминского уезда, занимал ряд других должностей.
{16}Вера Владимировна родилась 26 февраля 1868 г., а венчалась 2 октября 1891 г. с Петром Аркадьевичем Слепцовым (1869?), начальником Аткарского уезда, впоследствии председателем Московского комитета по делам печати.
{17}София Владимировна, как и Вера, родилась 26 февраля 1868 г., на рубеже XIX-XX вв. она вышла замуж за поручика Владимира Александровича Гудима (1871?), который в 1916 г. был подполковником, помощником начальника Эстляндского губернского жандармского управления в Везенбергском и Вейсенштейнском уездах. Он, судя по переписке матери автора, в начале 30-х гг. жил под Москвой.
{18}Кира Львовна Мантейфель (1893-1963) была профессиональной актрисой, заслуженной артисткой Карело-Финской ССР. От первого брака она имела сына Льва Робертовича Барбетти (1919-1941), от второго – дочь Майю Александровну Кладенскую (1933 г. р.). Тамара Львовна (1894-1942) от первого брака имела сына Льва Дмитревского (1920-1940), от второго – Элита Лукича Тольского (1927 г. р.). Нина Львовна (1896 по паспорту-1899-1987) от первого брака имела сыновей Льва Евгеньевича (1921 г. р.) и Вадима Евгеньевича (1923- 1978) Соколовых, а от второго брака (с Виктором Анастаеиевичем Шаховым-Корчинским – 1903-1950) -дочь Марианну Викторовну Корчинскую (1930 г. р.).
{19}Лев Цеге фон-Мантейфель в 1920-е гт. жил в Алжире, а затем – в Германии. Ольга Владимировна, его мать и тетя автора, эмигрировала в Германию в середине 20-х гг. Отец Льва и муж Ольги Владимировны – Иван Львович Цеге фон-Мантейфель (в кругу близких его называли Львом и Львом Львовичем) действительно прослужил всю жизнь в императорской армии, а затем на статской службе, однако он блестяще знал немецкий язык. Правда, в их семье, как вспоминала Нина Львовна Корчинская, этот язык умышленно не употреблялся.
{20}У Софьи Владимировны Гудим были дети: Владимир, Всеволод и Ольга; а у Веры Владимировны Слепцовой: Владимир, Елизавета и Нина. Судя по переписке матери автора, в начале 30-х гг. они находились в Советской России.
{21}Гимназия эта была основана известным издателем и журналистом Львом Ивановичем Поливановым.
{22}Ксения Леонтьевна Максимович (1908 г. р.) -дочь старшей сестры автора Веры Николаевны от Леонтия Васильевича Хондажевско-го. В эмиграции, проживая в Югославии, она вышла замуж за инженера Константина Борисовича Максимовича (ум. 1990), имеет сына Бориса, дочерей Веру и Татьяну. В настоящее время проживают в Венесуэле.
{23}Сергей Юльевич Витте (1849-1915) с 1892 г. был министром финансов, с 1903 г. – председателем Кабинета министров, в 1905- 1906 тт. – председателем Совета министров; Владимир Николаевич Коковцов – министром финансов в 1904-1914 гт. (с перерывом в 1905- 1906 гг.), председателем Совета министров в 1911 – 1914 гг. После отставки В. Н. Коковцова 30 января 1914 г. министром финансов вплоть до Февральской революции был Петр Львович Барк.
{24}Орден Святого Владимира 3-й степени представлял собой крест, который должен был носиться на шее, 2-й степени – крест несколько больших размеров, носившийся также на шее, и звезду с девизом “Польза, честь и слава”. Орден Святой Анны 1-й степени – шитая или кованая серебряная звезда с красным крестом в середине на красной ленте с желтой каймой, надевавшейся через левое плечо. Орден Святого Станислава 1-й степени – серебряная восьмиконечная звезда, красная лента с двойной белой каймой.
{25}Павел Петрович Скоропадский (1873-1945), генерал-лейтенант императорской армии, еще в октябре 1917 г. на казачьем съезде в Чигирине был назначен главой военных формирований Украинской Центральной рады. Во время австро-германской оккупации Украины на “съезде хлеборобов” в Киеве в апреле 1918 г. он был провозглашен гетманом Украинской державы (взамен упраздненной Украинской народной республики). Это государственное образование имело дипломатические отношения с Советской Россией.
{26}Автор был хорошо знаком с романом “Доктор Живаго”, впервые опубликованным в 1957 г. и получившим широкое признание в русском зарубежье. Борис Леонидович Пастернак (1890-1960), удостоенный Нобелевской премии за это произведение, был сыном известного художника Леонида Осиповича Пастернака.
{27}В 1756 г. швед Христофор Венкстерн вступил в русскую службу, в 1765 г. был уволен в отставку в чине секунд-майора. Сын его Яков Христофорович (1783-1850) был надворным советником, в 183бг-получил потомственное дворянство. От его брака с Софьей Яковлевной Чаадаевой родился сын Алексей Яковлевич Венкстерн (1810 – ?), который был женат на Прасковье Николаевне Гарднер. От их брака родились сын Алексей Алексеевич и дочь Елизавета Алексеевна. Дочь вышла замуж за Владимира Егоровича Гиацинтова, дядю автора, а сын женился на Ольге Егоровне (Георгиевне) Гиацинтовой, тете автора. Последняя была начальницей Мариинского женского училища в Москве, выпускницы которого получали права домашних учительниц.
{28}Владимир Егорович Гиацинтов (1858-1932) окончил историко-филологический факультет Московского университета в звании кандидата, затем преподавал в гимназиях и кадетских корпусах, защитил магистерскую диссертацию, был приват-доцентом Московского университета по кафедре теории и истории искусств, профессором Высших женских курсов, имел чин действительного статского советника. После революции некоторое время преподавал в Московском университете, был избран действительным членом Научно-исследовательского института археологии и искусствознания, Московской секции Академии истории материальной культуры. В 1921 г. он был избран директором Музея изящных искусств при Московском университете (нынешний Музей им. А. С. Пушкина), но в 1923 г., после перехода Музея в Главнауку, назначен заместителем директора и заведующим отделом скульптуры. Старшая дочь Владимира Егоровича и Елизаветы Алексеевны (урожденной Венкстерн) -Елизавета Владимировна (1888-1965) была замужем за художником Михаилом Семеновичем Родионовым (1885-1956), а младшая дочь – Софья Владимировна (1891, по советскому паспорту– 1895, – 1982) 24 сентября 1917 г. в Москве была обвенчана с автором.
{29}Эраст Егорович Гиацинтов (1859-1910) имел чин действительного статского советника и во время революции 1905 г., будучи городским головой Ревеля, отправил телеграмму императору Николаю II с возмущением жестокими действиями полиции при разгоне демонстрантов, а вскоре после этого был отправлен в отставку. Он был женат на Евгении Александровне (1873-1966), в первом браке Кашперовой, урожденной Юревич.
{30}Александр Эрастович Гиацинтов (1904 г. р.) вместе с женой Кирой после Второй мировой войны проживал в Филадельфии, детей не имел. Он и жена умерли в штате Нью-Джерси в 80-х гг.
{31}Николай Эрастович Гиацинтов (1908 г. р.) вместе с братом закончил техническое училище в Праге, затем жил и работал во Франции, женился на Надежде Михайловне Голубевой. В 1939 г., получив личное приглашение президента Эстонии К. Пятса, уважавшего и помнившего его отца, он вместе с матерью (ей было, конечно, не 90 лет, а 68), женой и маленькой дочерью Татьяной выехал на постоянное жительство в Таллинн, куда прибыл 25 августа 1939 года. В концентрационном лагере он не был. В составе Эстонского корпуса прошел всю Великую Отечественную войну сапером, имел звание сержанта. В 1945 г. у него родился сын Эраст. В настоящее время все они проживают в Таллинне.
{32}Владимир Алексеевич (1884-1949), Мария Алексеевна (1889-1952) – в замужестве Бахарева, Наталья Алексеевна (1891-1952), Юрий Алексеевич (ум. 1932) и Сергей Алексеевич (ум. 1942).
{33}Елизавета Владимировна Мазаракий (1858-1935) в 1876 г. вышла замуж за прапорщика Николая Ивановича Шишкина (1856-1886), тульского помещика. Он участвовал в русско-турецкой войне на Кавказском фронте, затем служил по гражданской части.
{34}Екатерингофский пр., 65 (на углу с Мастерской ул.).
{35}Юрий Алексеевич Венкстерн накануне революции служил в Департаменте окладных сборов Министерства финансов.
{36}Николай Николаевич Шишкин родился в 1877 г., о его семье и обстоятельствах смерти никаких сведений не обнаружено.
{37}Вице-адмирал Зиновий Петрович Рожественский командовал 2-й Тихоокеанской эскадрой, совершившей переход из Балтийского моря на Дальний Восток и разгромленной японцами в Цусимском сражении 14-15 (27-28) мая 1905 г.
{38}Мичман Борис Николаевич Шишкин (1886 г. р.) был вахтенным офицером на эскадренном броненосце “Князь Суворов”. Он был смертельно ранен от осколков снаряда, попавшего в боевую рубку, в этот же момент адмирал Рожественский был ранен в голову (См.: Бортневский В., Головнин П. Цусима. Боль и память//Учительская газета. 1989. 18 мая).
{39}Владимир Николаевич Шишкин (1882 г. р.) был известным борцом, в 20-х гг. он жил в Самаре. Как вспоминала С. В. Гиацинтова, в конце 40-х. гг. к ней приезжала его дочь с мужем, чудом спасшаяся во время землетрясения в Ашхабаде (Гиацинтова С. В. Записки. Воспоминания. Ч. I. С. 44 – рукопись).
{40}Георгий Николаевич Шишкин (1887 г. р.) назывался в кругу близких Гориком. Никаких сведений о нем и его семье не обнаружено.
{41}Юрий (Георгий) Николаевич Гиацинтов родился 28 октября 1889 г., окончил 5 классов гимназии Императорского Человеколюбивого общества, затем 1-й кадетский корпус и Константиновское артиллерийское училище по первому разряду. В августе 1913 г. был произведен в подпоручики и определен в Ивангородскую крепостную артиллерию. Ветеран Первой мировой войны. В 1917 г. в чине капитана он командовал 6-й батареей 27-й артиллерийской бригады, а в 1920 г. у Врангеля был начальником конной разведки 13-й артиллерийской бригады. (ЦГВИА СССР. Ф. 409. Оп. 1. Д. 162851; ЦГАОР СССР. Ф. 6798. Оп. 1. Д. 39-Б. Л. 30 об.).
{42}Екатерина Николаевна Гиацинтова (1892-1950) вышла замуж за офицера Александра Васильевича Лосскова, от которого имела дочь Ксению (1917-1964). После смерти мужа осенью 1920 г. в Крыму выехала с дочерью за границу. В эмиграции вышла замуж за князя Сергея Григорьевича Тархан-Муравова, родила сыновей Бориса и Михаила. До Второй мировой войны они жили в Югославии, после войны – в Венесуэле.
{43}Дочь Веры Николаевны – Ксению – в семье звали Кисой.
{44}Гапон Георгий Аполлонович (1870-1906) являлся агентом Охранного отделения. В 1903 г. организовал “Собрание русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга”, был инициатором петиции рабочих царю и их шествия к Зимнему дворцу 9 января 1905 г.
{45}Портсмутский мир был подписан 23 августа (5 сентября) 1905 г. В соответствии с ним Россия признала Корею сферой японского влияния, уступала Японии Южный Сахалин, права на Ляодунский полуостров с Порт-Артуром и Дальним, Южно-Маньчжурскую железную дорогу- Была проведена взаимная эвакуация войск из Маньчжурии. Сергей Юльевич Витте после подписания Портсмутского мира был возведен в графское достоинство. По этому поводу многие иронизировали, называя его “графом Полу сахалинским”.
{46}Речь идет о Манифесте 17 октября 1905 г.
{47}Король Франции Людовик XVI и королева M ария-Антуанетта в январе 1793 г. по приговору Конвента были гильотинированы.
{48}Разговоры об уничтожении императорской фамилии велись в тайных обществах декабристов, однако в программных документах положение об уничтожении всей императорской фамилии отсутствовало.
{49}Ошибка автора. По приговору Верховного уголовного суда было повешено пятеро декабристов: П, И. Пестель, М. И. Муравьев-Апостол, М. П. Бестужев-Рюмин, П. Г. Каховский, К. Ф. Рылеев. 121 человек было сослано на каторгу и поселение в Сибирь.
{50}Жизнь декабристов на каторге и поселении была далека от прелестей курортной жизни, но, конечно, не может идти ни в какое сравнение с положением сосланных и заключенных в годы Советской власти. В 1856 г, в связи с коронацией императора Александра II был издан Манифест об амнистии декабристам и разрешение им возвратиться из Сибири, в живых к этому времени осталось около 40 человек.
{51}Отмена крепостного права действительно была проведена Александром II вопреки позиции значительной части помещиков многих губерний России.
{52}В 1905 г. Николай Егорович Гиацинтов в чине действительного статского советника был вице-директором департамента железнодорожных дел Министерства финансов и председателем Тарифного комитета. Одним из членов Тарифного комитета был и действительный статский советник Константин Яковлевич Загорский, приват-доцент Петербургского университета. Вместе с женой Лидией Ивановной он проживал на Екатерингофском, 89, недалеко от дома, где жили Гиацинтовы.
{53}Статский советник Александр Николаевич Доннер был преподавателем немецкого языка Николаевского кадетского корпуса, а его жена Эмма Христиановна – начальницей “частного учебного заведения 3-го разряда”. Жили они на Б. Мастерской, рядом с Гиацинтовыми.
{54}16 августа 1906 г. автор был принят во 2-й класс роты Николаевского кадетского корпуса. (ЦГВИА СССР. Ф. 320. Оп. 1. Д. 2810. Л. 1 об.).
{55}Николаевское кавалерийское училище (в прошлом – Школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров) являлась наиболее престижным военно-учебным заведением императорской России.
{56}Великий князь Константин Константинович (1858 -1915) – августейший начальник военно-учебных заведений (генерал-инспектор), президент Академии наук, известный поэт (псевдоним К. Р.). Он отличился в деле под Силистрией у острова Гоппо 3 октября 1877 г. и был награжден орденом Св. Георгия 4-й степени – почетнейшей, боевой наградой русского воинства.
{57}Это было в августе 1913 г.
{58}Из шести сыновей великого князя Константина Константиновича трое (князья императорской крови Иоанн, Константин и Игорь) были зверски убиты под Алапаевском Верхотурского уезда Пермской губернии в ночь на 18 июля 1918 г. Кроме того из представителей фамилии Романовых были уничтожены: император Николай II, императрица Александра Федоровна, цесаревич Алексей Николаевич, великие княжны Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия (в Екатеринбурге с 16 на П7 июля 1918 г.), великий князь Михаил Александрович (13 июля близ Перми), великая княгиня Елисавета Федоровна, великий князь Сергей Михайлович, Владимир Павлович Палей – сын великого князя Павла Александровича от Ольги Валерьяновны Палей (под Алапаевском. 18 июля), великие князья Павел Александрович, Николай Михайлович, Георгий Михайлович и брат великого князя Константина Константиновича Дмитрий Константинович (в январе 1919 г. в Петропавловской крепости).
{59}Николай Владимирович Чегодаев в 1907 г. имел чин подполковника.
{60}3 октября 1911 г. на уроке физики (преподаватель – Николай Федорович Петренко) автор, судя по записи в его аттестационной тетради, “вел себя очень распущено, что выражалось в остротах, выкрикиваниях и вообще в шумном поведении”. В связи с этим он был по приказанию директора корпуса “арестован на 1 сутки и отставлен впредь до нового распоряжения от должности вице-унтер-офицера”. (ЦГВИА СССР. Ф. 320. Оп. 1. Д. 2810. Л. 8 об).
{61}Ошибка в тексте – оговорка автора: не Пистолькорс, а Вуль-ферт. Графиня Н. С. Брасова умерла в 1952 г. в Париже, ее сын от великого князя Михаила Александровича (1878-1918) – Георгий погиб в 1939 г. в автокатастрофе.
{62}Великий князь Кирилл Владимирович (1876-1938) был в военно-морской форме, так как командовал Гвардейским морским экипажем. В соответствии с учреждением об императорской фамилии от 2 июля 1886 г. он был следующим после великого князя Михаила Александровича претендентом на всероссийский престол. После убийства Николая II и его семьи в Екатеринбурге, а также убийства великого князя Михаила Александровича на Мотовилихинском заводе близ Перми, великий князь Кирилл Владимирович остался старшим в порядке престолонаследия из здравствовавших членов Российского императорского дома. В 1922 г. он объявил себя Блюстителем Престола, а 13 сентября (н. ст.) 1924 г. – императором Всероссийским. Титул этот признавался лишь частью русской эмиграции. В настоящее время главой Российского императорского дома является великий князь Владимир Кириллович (1917 г. р.), получивший великокняжеский титул по указу Кирилла Владимировича.
{63}Великими князьями в соответствии с учреждением об императорской фамилии могли быть дети и внуки императора по мужской линии, правнуки и праправнуки императора имели титул князей императорской крови с титулованием не “Ваше Высочество”, а “Ваша Светлость”.
{64}Великий князь Сергей (Сергий) Михайлович (1869-1918) вместе с пятью другими представителями правящей династии в ночь на 18 июля 1918 г. близ Алалаевска Пермской губернии сброшен в одну из старых шахт, которую затем забросали гранатами.
{65}Великий князь Николай Николаевич (младший) (1856-1929) – двоюродный дядя Николая II, внук императора Николая I и сын великого князя Николая Николаевича (старшего).
{66}Гаврило Принцип (1894-1918) – член организации “Молодая Босния”, по заданию которой убил 15 (28) июня 1914 г. австрийского престолонаследника Франца-Фердинанда.
{67}Президент Франции Раймон Пуанкаре (1860-1934) находился с визитом в Петербурге 7-10 июля 1914 г., Германия объявила войну России 19 июля (по ст. стилю).
{68}Видимо, имеется в виду полковник Прошковский Викентий Валентинович.
{69}Александр Иванович Гучков (1862-1936) -один из основателей и лидеров Союза 17 октября, председатель Центрального военно-промышленного комитета, член “Прогрессивного блока” Государственной Думы. Павел Николаевич Милюков (1859-1943) – один из лидеров Партии народной свободы (кадеты), депутат Государственной Думы. Львов Георгий Евгеньевич (1861-1925) – председатель Главного Комитета Всероссийского земского со юза, депутат Государственной Думы. Керенский Александр Федорович (1881-1970) -депутат Государственной Думы, председатель фракции трудовиков. Алексеев Михаил Василье-вич(1857-1918)-генерал от инфантерии и генерал-адъютант, с августа 1915 г. был начальником штаба Верховного Главнокомандующего. Ми-лица и Анастасия, дочери черногорского царя Николая Негоша, находились в неприкрытой оппозиции к императрице Александре Федоровне.
{70}Королева Виктория (1819-1901), последняя из Ганноверской династии, взошла на престол в 1837 г.
{71}Распутин (Новых) Григорий Ефимович (1872-1916), из крестьян Тобольской губернии.
{72}Распутин был убит в ночь с 16 на 17 декабря 1916 г. в особняке Юсуповых на Мойке, 94. Кроме великого князя Дмитрия Павловича (1891 – 1942), светлейшего князя Феликса Феликсовича Юсупова (1857-1967) и Владимира Митрофановича Пуришкевича (1870-1920) в убийстве принимали участие поручик Сухотин и врач Лазаверт.
{73}Речь идет об отношениях С. В. Гиацинтовой с Сергеем Михайловичем Соловьевым, поэтом, племянником знаменитого философа и внуком знаменитого историка (см. Гиацинтова Софья. С памятью наедине. М., 1989. С. 446-460).
{74}По мнению некоторых исследователей, генерал М. В. Алексеев имел связи с представителями оппозиции царизму, был членом одной из масонских лож. У мемуаристов встречаются не подтверждаемые фактическим материалом утверждения о якобы имевших место во время его лечения в Крыму переговорах с А. И. Гучковым. Это же касается роли великого князя Николая Николаевича в падении царизма.
{75}Генерал М. В. Алексеев прибыл в Ставку 20 февраля, в разгар революционных событий в Петрограде. Председатель Совета Министров князь Н. Д. Голицын и все министры подали в отставку. Днем раньше Председатель Государственной Думы М. В. Родзянко отправил телеграмму императору Николаю II, настаивая “немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство”. На следующий день телеграмма была повторена, образовался Временный комитет Государственной Думы, который взял “в свои руки восстановление государственного и общественного порядка”. В этой ситуации, по мнению М. В. Родзянко, можно было спасти монархию лишь отречением в пользу наследника, и он передал царю через генерала Рузского это предложение. 2 марта Николай II дал распоряжение генералу М. В. Алексееву запросить мнение главнокомандующих фронтами по вопросу об отречении. Ответ всех главнокомандующих был в пользу отречения, в их числе был и великий князь Николай Николаевич. Интересно, что, запрашивая мнения, М. В. Алексеев подчеркивал, что “обстановка, по-видимому, не допускает иного решения”, отмечал необходимость “продолжать до конца борьбу с внешним врагом, спасти независимость. России и судьбу династии. А затем, передавая Николаю II телеграммы, умолял царя “безотлагательно принять решение”. (См.: Отречение Николая II: воспоминания очевидцев и документы. Л., 1927. С. 200- 202).
{76}Этот приказ был дан в Ставке 3 марта:
“В последний раз обращаюсь я к вам, горячо любимые Мной войска. После отречения Моего от Престола Российского, власть передана Временному правительству, по почину Государственной думы возникшему. Да поможет ему Бог вести Россию по пути славы и благоденствия! Исполняйте же ваш долг, защищайте же доблестно ваших начальников, помните, что всякое ослабление порядка службы – только на руку врагу. Твердо верю, что не угасла в ваших сердцах беспредельная любовь к нашей великой Родине. Да благословит Вас Господь и да ведет вас к победе Святой Великомученик и Победоносец Георгий!
Николай”.
(Корниловский ударный полк. Материалы для истории. Париж. 1974. С. 14).
{77}Вопрос о назначении генерала Лавра Георгиевича Корнилова {1870-1918) на должность командующего войсками Петроградского военного округа был решен еще до отречения Николая П. Кандидатура Корнилова была выдвинута начальником Главного Штаба генералом Михневичем и начальником Особого отдела по назначению чинов Армии генералом Архангельским в связи с необходимостью иметь в Петрограде во главе войск популярного боевого генерала, совершившего к тому же легендарный побег из австрийского плена. Такая фигура могла умерить пыл противников режима. Телеграмма с предложением о назначении генерала Корнилова была отправлена в Ставку генералу М. В. Алексееву, поддержана им и удостоилась резолюции Николая II – “Исполнить”. Несколько позднее Временное правительство поручило генералу Корнилову объявить императрице Александре Федоровне об аресте ее, наследника и великих княжон. По мнению сторонников Корнилова, он пошел на это с тем, чтобы попытаться в дальнейшем облегчить участь арестованных. Имеются свидетельства, опровергающие якобы грубое обращение Корнилова с императрицей и подчеркивающие высокое мнение императрицы Александры Федоровны, а также вдовствующей императрицы Марии Федоровны о Л. Г. Корнилове (Там же. С. 32-33).
{78}Требование республиканского строя было внесено в программу кадетской партии на ее 7-м съезде, состоявшемся в конце марта 1917 г.
{79}Подробное описание автором этого события, составленное еще в 1926 г., см. с. 95-132.
{80}В воспоминаниях, написанных в 1926 г., автор утверждал, что пострадало 154 человека, из них 48 – убито (см. с. 95).