Моим детям и внукам

Воспоминания Э.Н.Гиацинтова
Продолжение. Начало:
Честь, долг и совесть …
Моим детям и внукам (часть 1)

В большевистской Москве

Уже на вокзале встретили “товарищи”, которые потребовали, чтобы я сдал им огнестрельное оружие. Шашки я им не отдал – сказал, что шашка – это эмблема офицерской чести. И благодаря тому что на моей шашке был красный темляк, то есть орден Святой Анны 4-й степени с надписью “За храбрость”, мне сохранили шашку и, отняв револьвер, успокоились.
Я поехал на извозчике домой, где, слава Богу, застал всю
[62]
семью в благополучии. Софочка, возвращаясь во время восстания{81} из театра, подвергалась очень сильному испытанию: приходилось ей перебегать из одного дома в другой, так как везде свистели пули.
Пробыв несколько дней в Москве, я стал думать, что я должен делать. Моя совесть говорила, что я должен как-то бороться с большевиками. Но как? Поехал я через несколько дней на Юг, сначала в Донскую область, где жила Люся, сестра Софочки, с мужем и дочерьми{82}. А потом двинулся в Екатеринодар через Новочеркасск. В Новочеркасске начала только зарождаться армия генерала Алексеева{83}. Но генерал Алексеев, так же как и красный генерал Корнилов, мне совершенно были не по душе. Я поехал в Екатеринодар. Там объявился какой-то штабс-капитан Покровский (который впоследствии очень быстро был произведен в генералы), который что-то такое формировал{84}. Но это все было так неопределенно и несогласно с моим настроением, что я уехал из Екатеринодара и провел два месяца в Донской области на хуторе Родионова, мужа Люси Гиацинтовой. После этого, видя, что никакого восстания среди казаков не предвидится, я вернулся в Москву в свою семью.
Пришлось пережить очень много тяжелого. Ночью взяли мой китель, спороли погоны, а шашку и саблю горничная отнесла под большим платком на берег Москвы-реки и бросила их на дно. Так что мы могли ожидать теперь обыска более-менее спокойно, не думая о том, что найдут какое бы то ни было оружие или даже признак его.
Стал я искать работу. Встретил во время своих поисков наших гренадер-фанагорийцев во главе с полковником Викторовым, это был последний командир Фанагорийского гренадерского полка. Мы решили как-то бороться с большевиками. Для этого нужно было оружие. И вот придумали: так как появилось очень много в Москве игорных домов, поступить в охрану играющих в азартные игры. Викторов через какие-то связи достал нам разрешение на револьверы. И вот по вечерам мы стали по очереди сидеть в прихожей с револьвером в ящике письменного стола в ожидании якобы отбития налетчиков.
В один прекрасный вечер, когда я сменился и сидел уже в комнате внутренних покоев клуба, услышал какой-то шум в главной зале, где сидели игроки. Я увидел человека с двумя револьверами в руках и всех игроков, стоящих с поднятыми руками. Сзади него виднелся лес штыков, так что было сразу видно, что это – не налет грабителей, а что это – правительственная акция. Против такого количества, конечно, я в единственном числе оказался совершенно бессильным и после обыска (мне удалось выбросить револьвер) нас всех арестовали и повели в тюрьму.
Тюрьмой оказалось Александровское военное училище,
[63]
куда нас всех, рабов Божьих, и заключили. Местом заключения была простая комната с голыми стенами без всякого признака мебели, так что мы и спали, и сидели, и ходили просто на полу -негде было ни прилечь, ни присесть.
Через несколько дней я заболел рожей. Меня отправили в лазарет. Там я встретил так называемую сестру милосердия латышку, которая сразу же начала кричать: “Что? Его лечить! Повесить его надо, это – офицер. Его повесить! Все! Никакого лечения ему не нужно”. И меня отправили обратно. Правда, через короткое время нас всех освободили – и игроков, и охраняющих, и я попал домой. Тут уже началось правильное лечение, и очень скоро я от этого воспаления избавился.
Вернувшись домой, надо было думать, как жить дальше Я жил с Софочкой у ее родителей и у бабушки со стороны тетки Лили, то есть матери Софочки, – Пистолькорс{85}, около Пречистенки. При помощи Митрича, как его называли (это был муж Маруси){86}, мне удалось получить какое-то место около склада, в который доставляли продукты. Нужно сказать, что в это время в Москве был сильный голод – не было достаточно не только хлеба, но даже и картошки. Мне удалось получить место агента, который получал для Москвы мешками сухие овощи. И нужно признаться, что во время транспортировки в депо этих сухих овощей я набивал ими полные карманы и таким образом помогал пропитаться всей семье.
Не терял связи я с нашими гренадерами, и мы все думал, как можно восстать и свергнуть большевиков. Было образовано общество анархистов, которое было очень скоро выдано из-за болтливости некоторых дам, называвших нас “анархисты-монархисты”. Мы заняли целый ряд домов вокруг Кремля, чтобы оттуда начать действовать против правительства. Из этого ничего не получилось, только я еще раз попал в тюрьму, где сидел несколько дней просто потому, что я был кадровый офицер. После второго ареста я решил, что надо уезжать из Москвы, потому что ничего хорошего дальнейшее пребывание мне не сулило. Должен сказать, что у меня в Москве был большой друг и однополчанин Петр Алексеевич Корбутовский, тоже нашей 3-й гренадерской артиллерийской бригады, который был на год по выпуску старше меня. Мы были с ним большими друзьями как и на фронте, так и тогда, когда очутились в Москве. Мы решили вместе бежать на Юг, где хоть есть какое-то сопротивление большевикам, но не решились сразу покидать Москву, а решили выждать некоторое время, скрываясь в его имении в Тверской губернии, у истоков Волги, не будет ли каких-либо репрессий для наших семей. У меня была жена, тесть и теща и бабушка Пистолькорс, а у него оставались сестра и дядя, у которых он жил.
Мы благополучно прибыли в Тверскую губернию, жили в его имении, где немножко отъелись, так как там было доста-
[64]
точное количество хлеба. И когда через три недели выяснилось, что никаких поисков нас со стороны правительства и его агентов не было, решили ехать на Юг.

В Добровольческой армии

Первый этап наш был Киев, где в это время находился мой отец. Пробывши некоторое время в Киеве у моего отца, мы двинулись дальше в Новочеркасск, а оттуда в Екатеринодар, где решили примкнуть к Белому движению, которое возглавлял генерал Алексеев, хотя идеологически он мне был абсолютно чужд – это был генерал-революционер.
Пробывши некоторое время в Киеве, мы сели в поезд, который двинулся через Харьков в Новочеркасск. Харьков и Киев тогда находились под властью так называемого гетмана Скоропадского, которого поддерживала немецкая армия. Киев был занят немецкими войсками. Выехали мы из Киева в Харьков на скором поезде, опять с фальшивыми документами…
Должен сказать, что когда мы покидали Москву, то я запретил провожать меня. И провожали меня только дядя Володя и Юраша Венкстерн. Мы выехали переодетыми в штатское платье с подложными документами, с отрощенными бородами, и вскоре после того как поезд покинул Москву, его поставили на запасной путь. Тут женщины стали говорить: “Сейчас будут искать офицеров!”. Конечно, трудно передать сейчас, какое ощущение было у нас, у двух офицеров, хотя и переодетых, но во всем остальном сохранивших свой вид… Но все прошло вполне благополучно.
Пробыли мы несколько дней в Киеве, и я был удивлен тем, что в Киеве находилось очень много русских офицеров, которые оставались в Киеве, служили Украинскому правительству и не ехали в Добровольческую армию.
В общем, через несколько дней мы из Киева уехали через Харьков в Екатеринодар{87}. Там, между Харьковом и какой-то станцией произошло крушение нашего поезда. Много вагонов сошло с рельс и было совершенно разрушено, и там было убито довольно много народу. Наш вагон (третий с конца) остановился у самого разъединения рельс, и мы отделались только тем, что упали на пол купе и на нас свалились чемоданы. Это все было дело рук красных партизан, которые всячески препятствовали проникновению, русских офицеров и солдат в стан Добровольческой армии. После этого подали новый состав, который нас благополучно доставил в Новочеркасск. Там я имел удовольствие увидеть русских жандармов в старой форме и был несказанно доволен тем, что попал в противобольшевистский лагерь. Мы поехали в Екатеринодар, где я увидел свою мать и Кису, мою племянницу, и вскоре мы явились в штаб Добровольческой армии, чтобы вступить в ее ряды.
На этом кончилась моя служба в императорской армии.
[65]
Кончил я ее штабс-капитаном 3-й гренадерской артиллерийской бригады, той же батареи, в которую вступил в 1914 году. У меня были знаки отличия: Анна 4-й степени с надписью на шашке “За храбрость”, Станислав 3-й степени с мечами и бантом, Анна 3-й степени с мечами и бантом, Станислав 2-й степени с мечами на шею, Анна 2-й степени с мечами на шею и, наконец, – орден Святого Владимира с мечами и бантом 4-й степени{88}.
Пробыв день у моей матери, мы с Петром Алексеевичем Корбутовским пошли в Управление артиллерийского командования и там, к своему удивлению и радости, встретили нашего бывшего командира бригады генерал-лейтенанта Илькевича. Он очень обрадовался, увидя нас. Мы расцеловались и попросили нас назначить как можно скорее в действующую армию. Но получили мы назначение во 2-ю батарею 1-го отдельного легкого артиллерийского дивизиона, который впоследствии развернулся в бригаду и получил название артиллерийской бригады генерала Маркова{89}.
Прибыли мы в штаб батареи, который был в Екатеринодаре в это время, нас отослали в Армавир, который только что был занят Добровольческой армией с большими для нее потерями{90}. Получили мы назначение в орудие, которым командовал полков ник Тишевский. Вся прислуга, ездовые – все это были офицеры. Мы на первое время заняли должности, которые насмешливо назывались “военные корреспонденты”. Потому что делать совершенно нечего было, и во время боя эти военные корреспонденты собирались сзади орудия и “ждали очереди”, то есть ждали, когда кого-нибудь убьют или ранят, чтобы занять его место номера около орудия.
Это происходило в Ставропольской губернии осенью 1918 года. Наше орудие, которым командовал полковник, стояло на позиции, и казалось, что никого ни впереди, ни сзади, ни справа, ни слева нет. Иногда появлялись красные – мы открывали огонь по ним и также принимали на себя огонь красной артиллерии и пехоты.
Пришлось мне пройти в этом орудии первый стаж мой в Добровольческой армии. Был я сначала, как я говорил, “военным корреспондентом”, то есть никаких обязанностей у меня не было. Потом сделался ездовым в орудии, потом – вторым номером и, наконец, попал в конные разведчики батареи. Где были другие орудия этой батареи, я в то время совершенно не знал.
Мне смешно смотреть кинокартины, в которых изображается Белая армия – веселящаяся, дамы в бальных платьях, офицеры в мундирах с эполетами, с аксельбантами, блестящие! На самом деле Добровольческая армия в это время представляла собой довольно печальное, но героическое явление. Одеты мы были кто как попало. Например, я был в шароварах, в сапогах, на мне вместо шинели была крутка инженера путей сообщения, которую
[66]
мне подарил ввиду поздней уже осени хозяин дома, где жила моя мать, – господин Ланко. Он был в прошлом начальником участка между Екатеринодаром и еще какой-то станцией.
Вот в таком виде мы щеголяли. В скором времени у меня отвалилась подошва от сапога на правой ноге, и пришлось привязать ее веревкой. Вот какие “балы” и какие “эполеты” мы в то время имели! Вместо балов шли постоянные бои. Все время на нас наседала Красная Армия, очень многочисленная. Думаю, что нас было один против ста! И мы кое-как отстреливались, отбивались и даже временами переходили в наступление и оттесняли противника.
Таким образом мы докатились до Ставропольской губернии. Уже Кубань была освобождена от большевиков. Каждое утро, когда была ясная погода, мы любовались величественным зрелищем Эльбруса, кажется, это – самая высокая гора в Европе – больше пяти верст. Действительно – зрелище потрясающее! И снежные вершины были окрашены восходящим солнцем в розовый цвет.
В Ставропольской губернии все было то же самое. Беспрерывные бои с переменным успехом, но в общем мы теснили красных к границе Кавказа с Грузией. Бои были очень кровопролитные. Помню один особенно большой бой. Были густые цепи красных, которые залегли перед нами, мы обменивались огнем… И вдруг среди красных наметилось какое-то смятение. Оказывается, это был только что приехавший в Добровольческую армию генерал барон Врангель, впоследствии Главнокомандующий нашей армии, и он, собрав свои конные полки, большей частью состоявшие из кубанских казаков, ударил во фланг красным{91}. Ну, пало их очень много под ударами шашек, и наш командир дивизиона, знаменитый полковник Миончинский, который впоследствии там же, в Ставропольской губернии погиб, убитый в бою под Шишкином{92}, закричал нам: “Коня!”. И мы все очутились в седле и помчались за отступающими красными войсками. Победа была полная! И совершив довольно большой переход уже без всяких боев, так как все было очищено от красных, мы остановились в какой-то деревне.
Помню, 6 декабря – это день рождения Государя Императора{93} – красные решили, что мы в этот день никаких шагов предпринимать не будем – тем более что был сильный мороз. Но мы решили наступать в этот день и пошли по направлению к Александровску (это маленький городок на самой окраине Ставропольской губернии). Подошли мы к этому городку уже поздно вечером, так как деревня, в которой мы ночевали, находилась от этого города верстах в двадцати или тридцати. И тут начался бой! Проблема и для них, и для нас была одна: или отбиться или провести ночь в голом поле при большом морозе. Мы победили, выгнали красных, и все перемешалось…
Там меня послали на разведку, и, когда были на каких-то
[67]
улицах слышны голоса, одни спрашивали других: “Какой вы части”. Пока наконец мы не наткнулись на красных и тогда после короткой схватки выбили их вон из города. Мы очень удобно расположились на ночлег в Александровске. Красные беспокоили нас очень мало, так как главные их силы были совершенно уничтожены конницей Врангеля. И только иногда на окраинах города вспыхивала перестрелка, которая часто кончалась тем, что красные бежали обратно. Часть их скрылась в горах, другая – перешла в Грузию, где, вероятно, они были интернированы и разоружены. И таким образом, мы провели в Александровске недели две совершенно спокойно. За это время выяснилось, что Северный Кавказ совершенно освобожден от красных полчищ, и до нас дошли слухи, что нас перебрасывают в Донецкий бассейн, в каменноугольный район. Мы начали движение в обратную сторону – к городу Ставрополю. И там в одной из деревень, где мы заночевали, я заболел. Скоро выяснилось, что своими средствами вылечиться нельзя, и меня отправили в полевой госпиталь. Там определили, что у меня воспаление легких в довольно тяжелой форме – очень сильная была температура.
Об этой болезни у меня сохранилось довольно хорошо одно воспоминание. На одной какой-то маленькой станции перед Ставрополем нас выгрузили из состава и положили на солому в станционные постройки{94}. Мимо меня прошел доктор, который на минутку остановился около меня, послушал мое дыхание и довольно громко, не стесняясь, сказал: “Ну, этот кончается, так что больше ему ничего не делайте”. Но все-таки какая-то сестра милосердия, которая следовала за этим доктором, вспрыснула мне камфару. Как это ни странно, когда я попал наконец в постоянный госпиталь в городе Ставрополе, мне стало лучше и я стал поправляться.
В конце концов я настолько поправился, что был из Ставрополя переведен по моему желанию в Екатеринодар, где в это время жили уже оба мои родителя: отец переехал из Киева в Екатеринодар и получил назначение членом Особого совещания при генерале Деникине, который командовал тогда Вооруженными силами Юга России (так стала тогда называться Добровольческая армия){95}.
В Екатеринодаре я, с отросшей бородой, из-за слабости еле-еле сошел с вагона и пошел по платформе. К моему удивлению, увидел своего брата Юрия, который тоже служил в Добровольческой армии, но не помню в какой части{96}. Приехав домой, я нашел дома и мать и отца, а сестра моя была около Екатеринодара, в селе Горячий Ключ. Я, конечно, принужден был лежать в постели, так как был очень слаб от перенесенной только что болезни. Но как будто стал поправляться… Потом через несколько дней вдруг у меня снова подскочила температура выше 40 градусов. В это время в Екатеринодаре находился в долж-
[68]
ности, кажется, инспектора санитарной части наш родственник Юревич Дмитрий Александрович – он был доктор медицины и профессор Военно-медицинской академии. Он был брат жены дяди Эраста. Юревич явился, осмотрел меня, взял кровь на анализ и в тот же вечер объявил, что у меня возвратный тиф и что необходимо ввиду моей чрезвычайной слабости принять срочные меры. Срочные меры были приняты, и мне вспрыснули сальварсан{97}, который сейчас же вызвал очень сильный кризис. В ту же ночь у меня появилась страшная испарина, и температура упала сразу до 35 градусов. Так что я лежал совершенно как беспомощный ребенок. Но это вспрыскивание предотвратило повторение припадков возвратного тифа, которые часто кончаются смертельным исходом.
Я поправился, и, когда уже мог немножко двигаться, меня отправили к Кате в Горячий Ключ, это приблизительно верстах в шестидесяти на юг от Екатеринодара. Там я застал Катю с ее дочкой Ксенией и нашу няню Елену Васильевну Воронову. Прописали мне ванны, потому что там было много минеральных вод, которые вытекали из земли в горячем виде – откуда и название Горячий Ключ. Я довольно быстро поправился и в общем к февралю месяцу 1919 года уже почувствовал настолько в себе сил, что решил опять возвращаться в действующую армию, хотя ноги у меня еще были беспомощны{98}. Я провел там еще некоторое время и продолжал принимать ванны, и когда уже совсем окреп, то вернулся в Екатеринодар и явился в штаб Артиллерийского управления.
Там встретил заведующего этого управления нашего полубатарейного командира из Константиновского артиллерийского училища уже в чине генерал-майора, Невадовского Николая Дмитриевича. Он потом в очень скором времени погиб в бою{99}. Мы очень радостно с ним встретились, и я попросил его, потому что из-за слабости ног не мог еще ездить верхом, назначить меня на бронепоезд. Это мое желание он удовлетворил, и я был назначен на бронепоезд “Генерал Корнилов”, который в это время находился на направлении к городу Харькову. Через несколько дней (движение поездов и вообще движение по дорогам было чрезвычайно затруднено ввиду обилия войск и малого количества свободных поездов и даже свободных подвод, запряженных лошадьми) я покинул Екатеринодар.
Я с удовольствием оставил тыл, так как Екатеринодар на меня произвел отвратительное впечатление: масса офицеров, шляющихся без всякого дела по улицам (которые числятся в каких-то штабах, в каких-то управлениях). Одним словом – впечатление ужасное!
Добрался я через несколько дней до своего бронепоезда, явился к командиру, капитану артиллерии, фамилии я не помню – знаю только, что впоследствии он тоже погиб. Наш бронепоезд участвовал во взятии города Харькова, и база наша была
[69]
в самом Харькове, на станции. База – это поездной состав, состоящий из нескольих вагонов, в которых размещалась вся команда бронепоезда. Я получил назначение командовать площадкой, вооруженной одним 3-дюймовым орудием, но не нашего полевого типа, а морская дальнобойная пушка. Мы стали выезжать из Харькова, главным образом в направлении города Богодухова, который был в это время занят красными. Выезжали мы через день: один день – боевой выезд, другой день проводили на базе, могли ходить в город и вообще чувствовать себя в более-менее мирной обстановке.
Эти боевые выезды обходились нам довольно дорого, и почти каждый день привозили один или два трупа из команды нашего бронепоезда. Нужно сказать, что бронепоезд этот был очень далек от своего названия. Брони никакой не было, а были мешки с песком, которые окружали поставленые на товарную площадку вагона орудия. Вот и вся “броня” была! Посередине поезда был пулеметный вагон, который был более-менее защищен какими-то кусками железа. С нами ездил вспомогательный поезд, задача которого была в случае нужды поправлять разрушенный железнодорожный путь. Часто мы выезжали далеко вперед наших пехотных цепей на разведку и там встречались с красными разъездами или с самими красными передовыми цепями, с которыми и вступали в бой…
В Харькове у меня случилось два больших удара. Во-первых, как только мы въехали на станцию города Харькова, я увидел афиши, что в городе дает спектакли Московский Художественный театр. Я, конечно, окрылился надеждой, что Софочка среди этих актеров, которые находятся в Харькове. В один из свободных дней я разыскал одного из актеров Художественного театра – Подгорного{100} – и, к сожалению, узнал, что Софочка осталась в Москве, так как она теперь уже главным образом играет в 1-й студии Московского Художественного театра, одной из основательниц которой она и является{101}. Вот это было для меня первым ударом. А второй был более трагичным.
На бронепоезде “Генерал Корнилов” служил брат моего друга, Петра Алексеевича Корбутовского, с которым я бежал из Москвы. Он был кадет, звали его Владимиром. Он был номером около 3-дюймового орудия. К нам в Харьков приехал его брат Петр Алексеевич, и мы несколько дней провели вместе. В один прекрасный день я должен был выехать на боевую позицию, но вместо этого, проснувшись утром, увидел приколотую к одеялу записку: другой офицер, который командовал тоже 3-дюймовой площадкой, самовольно, без моего разрешения заместил меня и поехал вместо меня на боевой выезд, так как ему завтра необходимо быть в Харькове…
Завтра для него никогда не наступило, так как в тот боевой выезд он был убит прямым попаданием артиллерийского снаряда, разорван на куски. Фамилию этого офицера я не помню. Hо
[70]
тем же снарядом был ранен в голову очень тяжело Володя Корбутовский. Его брат, Петр Алексеевич, был ранен в губу. Он, собственно говоря, не должен был ехать, потому что он не состоял в нашем бронепоезде, но он поехал так, “любителем” – посмотреть. Приехали вечером, вернулся наш бронепоезд, и мы поместили Володю Корбутовского, который был без сознания, в госпиталь. Ему сделали операцию, но из этого ничего не вышло, и в ту же ночь он умер.
Хочу сказать несколько слов о структуре Добровольческой армии. Собственно говоря, ядро армии состояло из четырех дивизий: Корниловская, Марковская, Алексеевская и Дроздовская. Корниловская носила погоны… Должен сказать, что мы не носили золотых офицерских погон старой армии, а носили матерчатые погоны с таким же количеством звездочек, которые соответствовали чину. И только были разные цвета. У корниловцев, так как и сам Корнилов был красным, были погоны пополам – красные и черные. Это означало “Смерть или свобода”. Наша Марковская дивизия носила черные погоны с белым кантом, что символически означало траур по России. Дроздовцы носили малиновые погоны, кажется, с черным кантом, не помню точно. Алексеевцы носили синие погоны – это был символ гимназий, потому что этот полк главным образом был сформирован в 1918 году из бывших гимназистов{102}. Было два конных полка: 1-й Алексеевский и 2-й Дроздовский. В эти полки входило много эскадронов и даже взводов, которые символизировали собой старую русскую конницу. Вот это было ядро Добровольческой армии, впоследствии получившей название Вооруженных сил Юга России, а потом, при Врангеле уже, – Русской армии.
Было еще несколько соединений, которые часто менялись. Помню главным образом Самурский пехотный полк, который очень долго существовал и воевал вместе с нами{103}. Остальные части были более-менее преходящие. Старых добровольцев, то есть офицеров, которые исполняли солдатские должности, почти не осталось – почти все были выбиты. И эти офицеры уже занимали командные должности.
Наши дивизии получили название “цветные войска”, и большевики довольно-таки побаивались нас, когда знали, что против них стоит какой-нибудь “цветной” полк. Цветные погоны носили только старые добровольцы, то есть те, которые участвовали в очищении Кавказа. Все остальные офицеры, которые переходили к нам из Красной Армии или просто оставались в тех местах, которые занимала наша армия, носили обыкновенные офицерские погоны и только потом, уже по прошествии довольно долгого времени, они удостаивались чести носить цветные погоны.
Должен сказать теперь о своем друге, Петре Алексеевиче Корбутовском – он не так давно умер в Париже.
Мы с ним сдружились, как я говорил уже, находясь в 3-й гре-
[71]
надерской артиллерийской бригаде. Потом вместе проводили время в Москве, потом – в его имении, потом – вместе бежали и вместе начали сражаться. Впоследствии нас разделили. Когда я вернулся с бронепоезда опять в пешую артиллерию, Корбутовский попал в Корниловскую артиллерийскую бригаду, а я был в Марковской артиллерийской бригаде{104}.
Петр Алексеевич был необыкновенно скромный человек, очень религиозный. Тогда мы мало еще думали о религии и вообще о высших материях, а он неизменно, если только имел возможность, посещал церковь. Потом, уже в эмиграции, он поступил в Духовную академию, которую и окончил. Помню его как очень скромного и малозаметного офицера. Роста был маленького, наружность у него была не очень блистательная, но он отличался совершенно необычайной храбростью.
Опишу только один из его подвигов. Это было еще на Кавказе, когда мы защищали после взятия город Александровск Ставропольской губернии. Он расстрелял все свои снаряды; (он командовал орудием), и осталась только одна граната. И вот, когда красные цепи уже подходили к орудию, чтобы захватить его, он опустил дуло орудия и выстрелил гранатой в ноги наступающим цепям. Конечно, те остолбенели, отступили, и ему удалось вывезти орудие к главным силам, которые уже отступали от Александровска.
Впоследствии он был в Корниловской бригаде и с этой бригадой попал в Болгарию. Кончил там Духовную академию, был преподавателем и остался в Болгарии во время Второй мировой войны. Когда Болгарию захватили советские войска он был ими арестован и провел 10 лет в концентрационном лагере где-то на Севере России. Потом его вернули как иностранного подданного (он принял, очевидно, болгарское подданство). И поехал из Болгарии во Францию, откуда собирался перебраться в наш Свято-Троицкий монастырь (США. – В. Б.). Он был большой приятель архиепископа Аверкия, с которым вместе был в Духовной академии в Болгарии. Но не доехал до Америки, скончался в Париже, где и погребен{105}.
Вскоре после похорон Володи Корбутовского я почувствовал себя настолько окрепшим и вполне владеющим ногами, что решил вернуться в свою коренную часть – в Марковскую артиллерийскую бригаду. Подав соответствующий рапорт, получил направление в штаб бригады.
Курск уже в это время был занят нашими войсками, и дивизион, в котором я раньше служил, находился на востоке от Курска, около или даже в самом городе Карачево{106} Туда я и явился к полковнику Михайлову, который командовал 2-м дивизионом Марковской артиллерийской бригады{107}. Получил назначение начальником связи и начальником команды конных разведчиков. И тут продолжалась моя боевая служба на привычном месте. Снова оказался я в седле и мог совершенно
[72]
свободно покрывать большие расстояния, не чувствуя никакой боли и слабости в ногах. Служба моя, главным образом, заключалась в том, что я с разведчиками выезжал перед нашими частями, которые следовали по большой дороге, и должен был оповещать о местоположении красных, если натыкался на них.
Я помню, один раз был очень густой туман, и мы издали услышали цоканье копыт по земле. Свернули в поле и оказались настолько отрезанными от дороги густым туманом, да мимо нас проехал большой конный отряд красных, которые нас не увидели, иначе бы они сразу уничтожили нас.
В одном из боев я повел в конную атаку своих разведчиков и мы отбили обоз с большим количеством красной пехоты, которая охраняла этот обоз. Было взято много повозок с продовольствием и с боевыми припасами. И также попал к нам в плен один врач, который так и остался при нашем дивизионе до самой эвакуации из Крыма. Из Крыма он не захотел уезжать и остался там.
5 сентября 1919 года, в день именин моей матери, мы подходили к деревне Субботино. Я, как всегда, был в разведке и с двумя разведчиками шел по главной дороге, выслав дозоры направо и налево, чтобы обнаружить противника. Ехали мы рысью, довольно размашистой, и уже подъезжали к деревне, как вдруг один из моих разведчиков, который был со мной, сказал: “Господин капитан, перед нами красная цепь!” Я остановил лошадь, вгляделся и увидел, что за снопами уже скошенного хлеба, действительно, лежали красноармейцы. Я, увидав красных, скомандовал “назад”, повернул лошадь, и мы карьером помчались в направлении наших частей. Затрещали выстрелы, и я вдруг очутился на земле… Оказывается, мою лошадь Мурочку, которую мы недавно отбили от красных и которая мне очень нравилась (она была названа Мурочкой в честь одной барышни, за которой ухаживали все наши офицеры), убило или ранило… Я был на очень близком расстоянии, может быть, каких-то полтораста-двести шагов от красных, и, конечно, меня бы прикончили. Тем более что я в офицерской форме, и у меня на груди был орден Святого Владимира, который не полагалось, так же как и орден Святого Георгия, снимать ни при каких случаях – другие ордена надевались только при полной парадной форме.
Ко мне, вернувшись, подъехал мой разведчик, молодой человек, интеллигентный Григорий Ледковский{108} и, увидя мое состояние (все лицо мое было в крови от раны, полученной в бровь), взял меня на свое седло. Мы поскакали обратно и благополучно достигли своей части. Мне сделали перевязку, но так как рана оказалась очень легкая, то я остался в строю и участвовал во взятии этой деревни{109}. Всю эту сцену очень хорошо видели две женщины, в доме которых мы после взятия
[73]
Субботина остановились на ночлег. Видели, как мы спокойн’ ехали по главной дороге, цепи красных и с ужасом наблюдали, как мы все ближе и ближе подъезжали к ним. Все это они хорошо запомнили и меня очень приветствовали.
После взятия Субботина мы стали все дальше и дальше продвигаться на север, ближе к Москве. Орел был уже взят. Но Орел находился на левом фланге нашей Марковской части. А мы наступали на уездный город Щигры{110}. И вот в этом городе и произошла, может быть, самая яркая моя боевая история.
Мы с моим командиром полковником Михайловым решили, что войдем в Щигры первыми. И на рассвете, не помню уже какого дня, но в сентябре месяце, так как я еще сохранял на голове повязку от полученной раны, мы двинулись по направлению города Щигры.
В передовом отряде, которым командовал я, находилось человек восемь разведчиков. А сзади двигалось еще пятнадцать конных во главе с полковником Михайловым. Наш передовой отряд, приближаясь к Щиграм, снимал дозоры красных. Мы их не убивали, а просто переламывали их винтовки, а самих отпускали на все четыре стороны, так как никаких пленных мы взять не могли. И так вот мы ехали, проезжая деревню за деревней, и потом (мне никак не думалось, что это уже Щигры!) попали в какое-то предместье, окруженное домами. Мы перешли в полевой галоп, вынули шашки и помчались дальше. Улица, по которой мы скакали, оказалась тупиком. И вдруг влево от этого тупика я увидел много повозок и красноармейцев. Ни о чем не думая, мы крикнули “ура” и помчались на обоз. Никак я не мог подумать, что это уже Щигры – иначе не решился бы на такую безумную атаку.
Мы атаковали обоз, закричали красным солдатам, чтобы они бросили оружие на землю, и врезались в самую гущу. В этом обозе оказалось семь пулеметов системы “Максим”, которые я немедленно приказал погнать в направлении наших наступающих частей. Тут подъехали наши главные силы, то есть полковник Михайлов со своими всадниками.
Выехал дальше я по какой-то улице к мосту и там увидел лес штыков – это был целый батальон Красной Армии. Подъехав к мосту, но не переезжая его, я закричал красным: “Сдавайтесь! Переходите на нашу сторону!” Но никто не сдвинулся с места, и никакого выстрела не последовало. Один из моих разведчиков подъехал ко мне и сказал: “Господин капитан, нас обходят! Они отрезают нас, и мы не сможем вернуться назад”. Убедившись в правильности этого донесения и предварительно удостоверившись, что обоз полным ходом идет в направлении наших наступающих частей, мы карьером двинулись обратно. И благополучно, потеряв, правда, одного
[74]
разведчика убитым, мы после некоторого времени столкнулись с нашими передовыми частями.
Это событие, довольно красочное, потому что у меня была на голове белая повязка от недавно полученной раны, а на груди висел крест Святого Владимира, оставило большое впечатление у жителей Щигров, так как оказалось, что мы въехали в предместье города Щигры. Когда подошли наши главные части и мы после довольно короткого боя заняли Щигры, все жители этого города меня возвели в звание героя{111}. Но должен сказать, что никакого геройства в этом не было. Просто я никак не мог вообразить, что место, в которое мы въехали, это действительно город Щигры, который защищался большим количеством красных войск. Иначе бы я никогда не решился на такую атаку.
Вообще я должен сказать, что “геройство” – это вещь очень относительная. Тот, кто совершает какой-то подвиг (который кажется подвигом со стороны), просто часто не сознает, что он делает. Так же и я этого не сознавал. Но во время стоянки в Щиграх, которая продолжалась около недели, я пользовался большим вниманием всех жителей, а в особенности – женской части как непревзойденный герой, каким я на самом деле не был.
Во время этой атаки у Щигров мне первый раз пришлось применить холодное оружие. Когда мы поскакали к обозу, который охранял по крайней мере батальон красных, а нас было восемь человек, я приказал им бросить оружие. Все последовали приказу, кроме одного, который угрожающе держал винтовку, направленную прямо на меня. Я тогдаа поскакал к нему и рубанул его, но не по голове, а по правому плечу – так, чтобы выбить у него винтовку. Вот это – первый и последний раз, когда я применил холодное оружие. А из винтовки, конечно, мне пришлось довольно часто стрелять, так как, будучи разведчиком, мне приходилось наступать в конном или пешем строю с нашей пехотой.
Истинными героями я признаю только двух людей: это Петр Алексеевич Корбутовский, который последним снарядом выстрелил почти в упор наступающим красным, и поручика Бахмача 11-го гренадерского генералиссимуса Суворова полка, который во время Великой (Первой мировой. – В. Б.) войны обходил с тыла и брал в плен немцев. Это действительно были героические личности. А так вообще все атаки, в которых мне пришлось участвовать, проходили в каком-то полусознании: не отдаешь себе отчета в том, что ты делаешь. Потому что, я повторяю и нахожу это вполне правильным, только выполнение своего долга заставляло человека идти почти на верную смерть. Но мы так были воспитаны.
После Щигров мы двинулись дальше на север – по так называемой Большой Московской дороге. Мы ждали, что к
[75]
наступлению зимы падет Москва и кончится большевизм. Был предпринят очено удачно начатый, но почему-то отмененный главным командованием рейд генерала Мамонтова, который собрал несколько кавалерийских дивизий и, пройдя через фронт красных, двигался по направлению к Москве. Почему – не могу понять, но думаю, что в окружении генерала Деникина тоже были красные ставленики, которые отозвали назад части генерала Мамонтова, и он, опять перейдя через красный фронт, вернулся обратно. Не то было бы, если бы вместо Деникина в это время командовал нашей армией генерал Врангель{112}.
Итак, мы продолжали после Щигров наше движение на север, поближе к Москве, и без всякого боя заняли город Ливны{113}. В Ливнах мы остановились для того, чтобы отдохнуть и подкормить лошадей и двигаться вперед, как мы думали, на Москву. Увы, это не оправдалось. Вместо Москвы мы покатились на юг. Хочу подчеркнуть разницу между императорской армией и Добровольческой. Императорская армия снабжалась интендантством, получала продукты и все необходимое. А Добровольческая армия, как мы сами над собой горько смеялись, кормилась от “благодарного населения”, так как никакого налаженного снабжения со стороны интендантства не было. Ведь в Первую (Великую) войну за офицерскую квартиру платили деньгами, даже если ночевали на сеновале. А в гражданскую войну об этом никакой речи не могло быть. Да и, кроме того, все эти деньги, которые циркулировали в Добровольческой армии, не стоили гроша ломаного.
Из Ливен мы были вызваны на близлежащую станцию Касторная. Там мы расположились в привокзальных строениях. Как сейчас помню, выпал первый снег. В том году, в 1919-м, очень рано – во второй половине октября – уже все было покрыто снегом{114}.
Мы сидели как-то утром, играли в преферанс, и вдруг над нашей крышей разорвался неприятельский снаряд. Все выскочили по своим местам и вдруг увидели, как по белоснежному полю движутся цепи, или, вернее, лава конных частей. Двигались они очень густо. Мы открыли огонь, и было очень хорошо видно, как падали лошади и люди. Но в это время пришел приказ от нашего начальника боевого участка, что мы должны немедленно перейти в наступление и двигаться в направлении какой-то деревни, название которой не помню. И вот мы с этой крайней точки приближения к Москве двинулись обратно на, юг. Как потом мы узнали, это были передовые части Конной армии Буденного, который и разгромил, в сущности говоря, Белую армию{115}.
Пройдя около двадцати верст по лютому морозу и совершенном обледенев, мы пришли в какую-то деревню, где уже расположились наши отступающие части. Так в конце октября началось
[76]
наше отступление на юг, потому что, оказывается, дальше мы бороться со вновь сформированными частями Красной Армии были совершенно не в состоянии.
Должен опровергнуть распространенное среди некоторых умов мнение, что были какие-то “оккупанты”*. Я три года провел на фронте в Добровольческой армии и не видел ни одного француза, ни одного англичанина, ни какого-либо другого солдата чужестранной армии. Все это вздор. Если и были представители англичан, греков и прочее, то все они околачивались в глубоком тылу, а на фронте ни одного солдата не было видно.
Мы шли и отступали все время по снегу, по сильному морозу, давали изредка арьергардные бои, но навалившейся массе красноармейцев наши поредевшие ряды сопротивляться не могли. Особенно активна была конница Буденного, которой командовали бывшие офицеры русской кавалерии.
Нужно отдать должное Англии, – она снабжала нас оружием, провиантом и одеждой. Мы все были одеты в английскую форму, но по нашим русским морозам английские высокие ботинки со шнурками оказались совершенно непригодными, так как нога замерзала в стремени. И гораздо лучше служили нам наши российские валенки, которые, правда, в оттепель никуда не годились, потому что промокали и сейчас же примерзали к ноге.
Таким образом, мы, кажется, на Рождество 1919 года докатились до Ростова-на-Дону и продолжали дальше отступление за Дон. Остановилась наша дивизия около города Батайска, это уже в Донской области. Красные держались тоже довольно пассивно, и боев больших во время этой стоянки около Батайска не было{116}.
Кажется, в феврале 1920 года началось сильное давление на Юг со стороны красных{117}. Несметные полчища конницы и пехоты начали атаковать наши позиции, и ввиду слабости наших сил и очень ограниченного количества бойцов нам пришлось отступать дальше – на Новороссийск, к Черному морю. Что нас ждало впереди – мы совершенно не знали. Мы – это строевые офицеры и строевые солдаты. Около начала марта мы отступили за Екатеринодар и наконец достигли порта Новороссийск, откуда уже шла полным ходом эвакуация гражданских лиц и тяжело раненных воинов. Так, на английском миноносце уехал и мой отец. Покинул Россию и отправился через Константинополь в Сербию, в Белград, где уже жили моя мать и Катя с детьми.

* Интервенты.
[77]

В Крыму при Врангеле

Прибыв в Новороссийск, мы узнали, что генерал Деникин вместе со своим начальником штаба генералом Романовским{118} покинул Добровольческую армию, и вместо него вступил в командование генерал Врангель{119}. Это изумительно храбрый воин, лихой кавалерист и очень дальновидный и умный администратор.
В Крыму остатки нашей дивизии остановились в городе Симферополе, где мы пробыли некоторое время{120}. Мне удалось, несмотря на большие затруднения, вывезти своего вороного коня донской чистой крови – очень хороший конь был! Кажется, я был единственный конный – все остальные покинули своих лошадей на набережной Новороссийска… В Симферополе мы стояли очень недолго. Жалко было покидать Симферополь, так как мы расположились в хороших городских домах со всеми тогдашними удобствами.
Нашу дивизию выслали к Перекопу – в город или местечко, уж не помню, как его назвать, Армянский Базар. Перед Армянским Базаром верстах в двух, я думаю, находился Перекопский вал{121}. Там заняли позицию марковцы, и батарея наша стояла позади марковцев, но особых боев за это время не произошло. Ходили слухи, что в мае месяце мы должны опять перейти в наступление и взять города и деревни Советской России для того, чтобы продолжить наступление на Москву. Это очень подбодрило наш дух.
В это же самое время Врангель производил чистку тылу и издал законы о землепользовании в пользу крестьян{122}. Как будто все сулило нам удачливое наступление. Наконец-то наступил май месяц 1920 года. 20 мая было объявлено в приказе, что мы переходим в наступление{123}. Меня послали в “ничью землю” между красными и белыми. Красные стояли верстах в трех к северу от Перекопа, а наши части находились по эту сторону – южнее Перекопского вала. Выехал я на разведку в эту “ничью землю” в сопровождении трех разведчиков для того, чтобы подыскать позиции для двух батарей нашего дивизиона. Немножко, правда, я замешкался в этом деле, так как не находил подходящего места, и, когда выбрал наконец позиции для двух батарей, повернул обратно и поехал навстречу нашему дивизиону. Но дивизион уже в это время перевалил через Перекопский вал и шел в эту самую “ничью землю”. Тут я получил разнос от командира дивизиона за то, что поздно выехал навстречу. В конце концов наши две батареи заняли выбранную мною позицию, и рано утром начался с нашей стороны обстрел позиций красных. Стреляли очень удачно, как мы впоследствии установили, когда прорвали линию красных. Корниловская дивизия заняла какое-то важное село на левом фланге Марковской дивизии. Марковцы тоже заняли
[78]
деревню Первоконстантиновка, и тут мы и обнаружили удачную стрельбу нашего дивизиона. Была разбита совершенно одна красная батарея. Лежали трупы лошадей и людей {124}.
Мы недолго оставались в этой деревне и двинулись дальше по направлению к Днепру. Были легкие бои, о которых упоминать даже не стоит. В конце концов мы вышли на берег Днепра и стояли в селе Михайловка. Тут как раз я подал рапорт о том, что для сравнения со сверстниками прошу меня произвести в следующие чины. В августе месяце я был произведен сразу в капитаны и из капитанов в подполковники{125}. А этому событию предшествовала одна моя командировка, когда на какой-то станции, где нужны были лошади, чтобы ехать дальше, какой-то совершенно молодой человек в чине подполковника получил превосходство, а я остался дожидаться лошадей. Это меня возмутило, так как я был старше его, а он получил предпочтение. Так что я решил расстаться со своим чином штабс-капитана и был произведен в подполковники.
Как я уже говорил, мы застряли в селе Михайловка и стояли там довольно долго. Развлекались тем, что купались и ездили верхом в соседние полки. Помню, как я попал к кирасирам Его Величества и там провел очень хорошо время. Они занимали чудный дом какого-то немца, который был женат на француженке. Я с удовольствием болтал по-французски с его женой. Выпито, конечно, было изрядно, потому что этот немец имел собственное вино и охотно ставил нам его на стол.
Боевых действий нашему дивизиону не пришлось особенно вести. Был небольшой бой около Каховки, но он ограничился обменом снарядами – как с нашей, так и с другой стороны. А Михайловка стояла в нескольких верстах от Каховки. Не помню сейчас, на чьем берегу было само местечко Каховка. Помню очень хорошо, как пытались взять Каховку. Наш 1-й конный полк был брошен в атаку, и мы из Михайловки великолепно видели всю эту атаку, так как это было, наверное, верстах в трех. Она для нас окончилась неудачно. Но в конце концов меня назначили старшим офицером в 5-ю батарею, которая должна была сформироваться{126}.
Собралось довольно много офицеров из 4-й батареи нашего дивизиона, и у нас не было ни лошадей, ни седел, ни орудий – вообще ничего! Мы насмешливо называли себя “Вооруженные силы Юга России”, так как, кроме винтовок и карабинов, У нас ничего не было. И, когда были какие-нибудь передвижения,, то мы садились на телеги и ехали. В конце концов это нам ужасно надоело, и, когда представилась возможность, мы подали соответствующие рапорта и были переведены в Кубанскую запасную батарею для сформирования дивизиона. Я был назначен старшим офицером в 8-ю конную батарею, но так это и осталось на бумаге: ни орудий, ни лошадей,
[79]
ни казаков (потому что это была казачья батарея) не было. Мы опять вели довольно скучную и беспросветную жизнь. Правда, мы находились в полной безопасности, так как на боевую линию нас не выводили, ибо мы были там совершенно бесполезны{127}.
Наконец, настал октябрь месяц 1920 года, и было предрешено, что мы должны опять отступать. После переходов, мы очутились в городе Геническе. Это небольшой город, который расположен на севере Арбатской стрелки (узкая полоска дороги между двумя морскими заливами, я думаю, что не больше, чем с полверсты шириной, ничем не занимаемая и предоставленная ветрам и всяким действиям природы).
Мы расположились в Геническе и, кажется, оказались единственной воинской частью, находящейся в этом городке. Не помню точно, сколько нас было человек, но в общем довольно-таки мало. Красные в один далеко не прекрасный день подошли к Геническу, и нас послали в пехотную цепь. Мне дали какой-то участок (не помню уже какой), и было в моем подчинении человек, наверное, двадцать – двадцать пять – по большей части офицеры. Красные подошли поздно вечером к самому Геническу и открыли огонь. Мы отвечали им слабым ружейным огнем, так как орудий у нас никаких не было. К утру нам было приказано по Арбатской стрелке идти обратно в Крым. Это был ужасный переход: много повозок, беженцы, погода, можно сказать, морозная. Долгое путешествие по этой Арбатской стрелке пешком, около телег, на которых находился наш скудный скарб. Нас сменила какая-то пехотная часть Белой армии, и мы двинулись в путь. Этот путь был ужасен: ветер дул со всех сторон, изредка попадались дома, которые были наполнены беженцами и отступающими войсками, так что редко удавалось протиснуться внутрь, чтобы хоть как-нибудь согреться. Этот бой у Геническа был последний в моей жизни. Больше мне уже не приходилось активно участвовать в боях{128}.
Шли мы по этой ненавистной Арбатской стрелке четверо суток и, наконец, добрались до Крыма и вступили в город Симферополь, откуда начали свое наступление к Перекопскому валу. Надо упомянуть, что когда нами командовал генерал Врангель, он предпринял высадку на Кавказ. Туда были посланы некоторые войска, в том числе и юнкера Кубанского военного училища (бывшего Киевского пехотного. – В. Б.), в котором курсовым офицером был муж моей сестры Лоссков. Они благополучно высадились на Тамани – это окраина Кубани, или, вернее, Новороссийского края, которая выходит к Черному морю, и начали наступление. Но не были поддержаны казаками, которые разочаровались в Добровольческой армии под командованием генерала Деникина из-за полного беспорядка и произвола, который позволяли себе тыловые части. Итак,
[80]
они не были поддержаны кубанскими казаками, на что рассчитывал барон Врангель, послав этот экспедиционный корпус, понесли большие потери и вернулись в Крым{129}. Полковник Лоссков был тяжело ранен, и когда его привезли обратно в Крым, он в Крыму умер. А в это время Катя, моя сестра, приехала его навестить из Белграда, то есть из Сербии. И ей сказали, что напрасно она приехала, но, слава Богу, она очень скоро уехала обратно в Белград и не попала в нашу общую эвакуацию, когда мы вообще покинули Россию.

Крымская эвакуация

Когда было объявлено, что мы должны садиться на суда, чтоб ехать неизвестно куда, мы грузились в Феодосии – это наша Кубанская запасная батарея. Нужно отдать должное, что при генерале Врангеле эвакуация, много более сложная, чем была из Новороссийска, прошла в безупречном порядке. Правда, все суда были ужасно переполнены, и наш, например, “Владимир” (это торговое судно, на которое я погрузился) был настолько неустойчив (груза никакого не было – одни только люди), так что его, несмотря на тихую погоду, перекашивало справа налево. И чтобы не перевернуться совершенно, капитан этого парохода кричал: “Все на левый борт” или “Все на правый борт”. Какой-то старый полковник при мне закричал ему: “Да что он у вас, картонный, что ли?!”
Так или иначе, 1 ноября 1920 года мы тронулись в полной неизвестности в открытое море, не зная, куда идти и кто и где нас примет. Итак. 1 ноября в последний раз в своей жизни я видел берега России.
Оканчивая рассказ о моей жизни в России, должен сделать некоторые заключения, по-моему, правильные. Но это только мои мысли – конечно, можно с ними не согласиться. Генерал Врангель – несомненно храбрый, талантливый военачальник, но вместе с тем и хороший администратор. Например, если мы сравним эвакуацию в Новороссийске, где царил полный хаос и где оставили целые дивизии белых воинов на растерзание красным, то при эвакуации из Крыма был порядок во всех портах – все желающие, во всяком случае громадное большинство их, могли сесть на пароход и, правда, ехать в полную неизвестность, но спасти себя от красного насилия.
Мы, офицеры, думали, что выезжаем из Крыма для того, чтобы предпринять десант на территорию России, но, конечно, об этом думать было нечего: у нас не было никакого оружия, кроме винтовок и карабинов, не было ни орудий, ни лошадей, никакого провианта – вообще ничего не было! Барон Врангель сумел сделать так, чтобы большинство сумело выехать за границу. Не то было при Деникине. В Новороссийске царил полный хаос и, в сущности, выехало главным образом ядро
[81]
Добровольческой армии, то есть “цветные” дивизии: корниловцы, марковцы, дроздовцы и алексеевцы. Немного казаков выехало и некоторые гражданские лица. Большинство гражданских лиц, как и моя семья, уже давно выехали за границу Своего отца я провожал в Новороссийске – он ехал к матери которая уже жила в Белграде, в Сербии.
Переходя к оценке личности Корнилова, Алексеева, Деникина и Врангеля, хочу сказать: Корнилов был в полном смысле красный. Он в своих речах уже во время революции неоднократно подчеркивал свое пролетарское происхождение – что он сын землероба, казака Сибирского казачьего войска. Он же, надев громадный красный бант, арестовал Императрицу и детей. Этого нельзя забывать. Нужно отдать ему должное: он любил Россию и жертвовал для нее всем, включая свою жизнь. Но он абсолютно не был монархистом, так же как его последователь генерал Деникин. Генерал Деникин был яркий представитель нашей либеральной розовой интеллигенции.
Алексеев – ученый-военный, который почти никогда в строю не служил, солдат не знал. Это не был ни Суворов, ни Нахимов, ни как другие наши военачальники, вроде Скобелева, которые, хотя и получили высшее военное образование, (всю жизнь. – В. Б.) провели среди солдат и великолепно знали их нужды. А Алексеев – это канцелярский военный, профессор военных наук, но и только! Он не обладал тем, чем должен обладать военачальник. Он равнодушно относился к нуждам солдат. Был очень честный, любил Россию, но никогда монархистом не был, и монархия для него была чужда. То же нужно сказать и о Деникине.
Другое дело Врангель! Он не получил начального военного образования – мне кажется, что он учился не то в гимназии, не то в реальном училище и до вступления в Российскую армию успел окончить Горный институт, получил звание горного инженера. После окончания Горного института он пошел вольноопределяющимся в лейб-гвардии Конный полк, и из вольноопределяющихся держал экзамен при Николаевском кавалерийском училище и был произведен в корнеты лейб-гвардии Конного полка{130}. Это был весьма одаренный офицер и общественный деятель. В глубине души он был, несомненно, монархистом, но по соображениям, с моей точки зрения ошибочным, он открыто монархистом себя не признавал. А стал на точку зрения “непредрешенчества”, то есть, мол, сам русский народ должен выбрать образ правления. Но нужно отдать ему должное: талантливый был военачальник, безусловно храбрый, он принял Добровольческую армию, когда уже все Белое дело было проиграно его предшественниками. Он ничего не мог сделать. Тем более, что англичане отказались материально нам помогать и остались только одни французы, которые кое-как снабжали Добровольческую армию в Крыму{131}
[82]
Генерал Врангель сделал все возможное, и в конце концов был принужден вывезти остатки Добровольческой армии и гражданского населения, которые не хотели оставаться под властью большевиков. Больше он ничего не мог сделать. И сделал это безупречно. Лично генерал Врангель выезжал на миноносце Русского флота, но перед тем как самому покинуть берега России, он объехал все русские порты и убедился, что пароходы, везущие беженцев, готовы тронуться в открытое море.
Наше путешествие в неизвестность было очень трудным. Наш “Владимир” дополз до Константинополя за восемь суток. В середине этого путешествия мы получили по радио известие, что Франция принимает нас, – и на мачтах нашего парохода спустили русский флаг и подняли французский. Многие плакали при виде этого. Действительно, зрелище было необычайно тяжелое. В это время не было бури, и море было на наше счастье очень спокойное. Потому что, если бы было малейшее волнение, наш пароход, нагруженный людьми и не имевший никакого груза в трюме, безусловно должен был бы перевернуться, и мы бы все погибли.
В подтверждение мысли, что наши генералы-главнокомандующие напрасно не подняли монархического знамени, приведу слова Троцкого, ярого большевика, палача и негодяя. Троцкий, уже будучи в изгнании, когда его выгнал Сталин из России, перед своей насильственной смертью в Мексике, сказал: “Если бы Добровольческая армия шла бы под эгидой какого-нибудь даже незначительного кулацкого царя, то, конечно, мы бы не выдержали”. Этому я вполне верю, потому что все эти обещания (даже Врангеля!) о том, что они дают крестьянам землю, не имели никакой цены. Крестьяне наши считали, что землю в свое личное владение они могут получить только от царя – как они говорили “с царской печатью”. Вот тогда бы они поверили, что действительно земля будет их, а генеральским обещаниям они не верили. Не верили потому, что и мы, добровольцы, вели себя не всегда безупречно. Были частые случаи грабежей. Достаточно вспомнить, что при нашем отступлении в Крым ехали, главным образом, казаки, но и солдаты в сопровождении телег с награбленным имуществом.
Прослушавши ленту, должен сделать поправку. Телеги с награбленным имуществом были не при отступлении в Крым, а при отступлении из России в Новороссийск. Тогда, действительно, часто можно было наблюдать, что к телеге какого-нибудь казака привязано несколько лошадей и телега вся загружена награбленным имуществом. Делаю эту поправку, чтобы очистить память генерала Врангеля, который ввел упавшую дисциплину Добровольческой армии и вообще был совершенно безупречен.
[83]

Остров Лемнос

После восьми дней нашего плавания в направлении Константинополя, уже поднявши французские флаги на судах, мы прибыли в Константинополь. Пароходы наши все были тотчас же окружены шлюпками, в которых находились спекулянты всех наций. Опускали по веревке, например, обручальное золотое кольцо, и взамен этого лодочник поднимал на пароход простую булку. Это шел совершенно откровенный и ничем не прикрытый грабеж изголодавшихся людей, измученных отступлением и плаванием по морю.
В Константинополе наш пароход (я думаю, и другие тоже) сгрузил гражданских беженцев и желающих военнослужащих, которые уходили из армии для того, чтобы соединиться со своими семьями, уже находившимися за границей. Таких было довольно много, и на пароходе “Владимир”, на котором я был, стало просторно. И немножко стало сытнее. Нам доставляли продукты французы.
Простояв в Константинополе около восьми дней, мы двинулись дальше и вышли в Средиземное море. Кутеповский корпус был высажен на полуострове Галлиполи, а нас, так как я в это время был в Кубанской казачьей батарее, повезли на остров Лемнос. Это каменный остров, весьма малонаселенный: голые скалы, берег моря – и это все, что можно было там видеть.
Высадили нас вечером, дали свернутые палатки, и мы кое-как на камнях расставили эти палатки и провели первую ночь. Дальше мы жили там и питались необычайно скудным пайком, который нам выдавали французы. Выдавали на палатку (восемь человек офицеров или солдат) одну банку сгущенного сладкого молока (так что приходилось приблизительно по одной ложке на брата), очень незначительное количество мясных консервов, фасоль, чечевицу или что-нибудь в этом роде и немного хлеба. Приходилось заниматься распределением этих скудных продуктов так, чтобы никого не обидеть. Обычно один из нас раскладывал по кучкам мясо, фасоль или чечевицу, кусок хлеба и так далее и потом, накладывая руки по очереди, спрашивал: “Кому?” (значит – кому эта порция будет принадлежать). Сидящий спиной к этому говорил: “Такому-то, такому-то…” и прочее, и таким образом распределялись эти скудные продукты.
Ужасный ветер на скалистых берегах Лемноса – это было сущее наказание. Ничем не защищенные, жилья почти никакого не было даже в окрестностях. Для того чтобы попасть в жилую часть Лемноса, надо было переходить вброд по мелкому заливу моря на другой берег. Охраняли нас французские войска – главным образом негры-сенегальцы. Это очень добродушный и, по-моему, хороший народ, они никаких
[84]
препятствий нам не чинили. Но ходить в жилые места не имело смысла, потому что у нас не было никаких денег и нечего было обменивать – вещей никаких не было. Но все-таки обменяли (у кого сохранились!) часы, некоторые обменяли золотые ордена и все, что осталось.
Скука невыразимая! Читать было нечего.
В скором времени я заболел воспалением легких и попал в палаточный госпиталь. Довольно быстро я стал поправляться – лечили хорошо. Помню приезд в лазарет генерала Врангеля. Он, как всегда, был одет в черкеску и старался внушить нам бодрость и спокойствие. Но я и мои офицеры, бывшие марковцы, решили, что это – совершенно бесполезное препровождение времени, и постановили записаться в Иностранный легион. Я, как владеющий французским языком, вступил в переговоры с одним французским офицером, и в конце концов мы записались в этот легион на пять лет… (…){132}

Константинополь и Белград

Прибыл я в Константинополь поздно вечером 10 ноября 1922 г., после службы во Французском иностранном легионе. Отец перед этим написал, что он послал мне визу и деньги на имя профессора Алексинского, который занимал пост представителя русской эмиграции{133}. К нему, конечно, идти было поздно, так как был вечер. Послонявшись немного по улицам и имея в кармане что-то около 10 франков, решил подумать о ночлеге. Пошел в Русское (бывшее) посольство, и там мне посоветовали пойти в ночлежный дом, в котором размещались бесприютные русские. Ночь, которую я там провел, была какой-то сплошной кошмар! Все русские были спившиеся и нищенствующие на улицах Константинополя. На ночь они приходили сюда, в дом, где в общей спальне размещались и проводили ночь. Типы были ужасные. Пьяницы, совершенно опустившиеся люди, часть в лохмотьях.
Ну, провел я эту ночь и пошел в посольство к доктору Алексинскому, у которого должен был получить визу в Сербию и деньги. Деньги он мне выдал, но сказал, что виза еще не получена. И таким образом, как всегда говорят, “приходите завтра”. На счастье я там встретил своего дальнего Родственника Бодиско – он был офицер Адмиралтейства, а раньше служил в каком-то Финляндском стрелковом полку и был адъютантом{134}. Человек очень милый, он был женат на сестре Леонтия Васильевича Хондажевского – мужа моей покойной сестры Веры. Он меня пригласил к себе, и я у чего жил довольно долгое время, приблизительно месяц.
Устроили они меня в своей маленькой столовой. Он работал в порту как хабал, то есть грузчик. Жена его, которую я раньше знал еще по Петербургу, очень милая женщина,
[85]
и двое детей. К сожалению, единственная его дочь ослепла впоследствии (с сыном я не знаю, что было). Это я узнал, уже когда жил в Белграде. Дочь влачила, конечно, ужасную жизнь. А сын, кажется, умер довольно скоро после моего посещения – не знаю отчего.
Каждый день я ходил в посольство справляться о визе, но ничего не было, а деньги меж тем уходили, так как надо было все-таки чем-то возмещать гостеприимство. Наконец пришла виза – это был декабрь месяц 1922 года. И было мне сказано, что в такой-то день в таком-то часу уходит поезд на Белград{135}.
Путешествие наше из Константинополя в Белград длилось около суток, может быть, даже и немножко больше. В пути я познакомился с одним господином, который был приблизительно моих лет и очевидно был офицером (по крайней мере, в Добровольческой армии, если не в императорской). Он был студент и ехал в Белград для того, чтобы поступить в Белградский университет. В Белграде жил его брат. Это был очень милый человек, который впоследствии, когда мы уже добрались до Белграда, довольно часто навещал наш дом. В пути у меня случился опять припадок боли в пояснице, и было ужасно трудно сидеть. А лежать не было никакой возможности, так как много народа было в этом вагоне. Я страшно мучился, и этот господин, фамилию которого я уже не помню, всячески ухаживал за мной. Добрались мы наконец до Белграда, и я с его помощью вылез из поезда. Наняли извозчика и поехали к моим родителям. Он меня там сдал с рук на руки отцу и матери и моей сестре Кате. Она жила в том же доме, где и мой отец, но занимала отдельную квартиру со своим маленьким сыном Борисом Тархан-Муравовым, который недавно родился – в мае, насколько я помню.
Началось мое житье с родителями. Тщетно я искал места для того, чтобы зарабатывать какие-нибудь деньги, и везде получал отказ. Нигде я не мог применить своего труда.
Когда я приехал, мне отец передал письмо от Софочки. Она впервые от них узнала, что я жив, хотя ее все убеждали в том, что я убит. Она выражала желание вновь соединиться со мной. Жизнь в Белграде текла однообразно. Я как мог, старался облегчить жизнь моих родителей. Так, например, я первым же долгом освободил отца от мытья посуды. Стал ходить на базар, чтобы облегчить моей матери доставку продовольствия. Базар в Белграде был очень хороший. Туда приезжали, как они назывались, – селяки, то есть крестьяне, из окрестностей Белграда, которые привозили с собой всякую всячину. Вот и я приходил туда.
Настала весна, и в один прекрасный день я получил от Софочки письмо, что она едет в Прагу и хочет меня выписать туда. Я подал прошение насчет визы в Прагу и долго
[86]
опять ее не мог получить, пока не догадался и дал взятку чиновнику, который сразу же после получения денег поставил мне визу, и, таким образом, я 15 июля 1923 года пустился в путь.

Прага

Софья Владимировна и Эраст Николаевич Гицинтовы.
1923 г. Прага. (ЛАР).
Доехал до Праги, встретил Софочку, которая приехала из Берлина и должна была уезжать 5 августа, а я приехал 16 июля.
Что это были за дни, мне, конечно, передать трудно. Мы были оба, как в чаду. Софочка прежде всего обмундировала меня, так как я приехал в Прагу в полувоенном виде, то есть, как оно называлось, “tunigue Klemanso”* – полувоенная форма, которая выдавалась всем, покидавшим французскую армию. Софочка меня одела в хороший, с иголочки костюм. Наконец она повезла меня в Министерство иностранных дел, где она знала министра – Гирса{136}. Он нас принял очень любезно – он был большой поклонник таланта Софочки – и предложил мне на выбор: или поступить на военную службу в Чехословацкую армию, или определиться в университет. Я выбрал последнее. И вне всякой очереди, благодаря министру, получил стипендию, то есть мне стали выплачивать какую-то определенную, но небольшую сумму и выдали штатскую одежду{137}.
В общем, первое время мне никуда не нужно было ходить, так как лекции еще не начинались. Настало 5 августа, когда я в последний раз в своей жизни видел Софочку. Помню, как сейчас, поезд тронулся, и из окна высовывалось лицо моей дорогой жены. На этом все и кончилось. Вернулся я и был, конечно, в ужасном моральном состоянии. Никак не думал, что это наше свидание – последнее в этой жизни. Так или иначе, провел я некоторое время на квартире, где мы с ней жили – у торговца пивом Ионика. Потом пришлось переезжать, так как истекло время, на которое мы наняли тогда комнату.
Тут я встретил Женю Кашперова. Это был пасынок дяди Эраста, – его мать была замужем за полковником Генерального штаба Кашперовым, после смерти которого на ней впоследствии женился дядя Эраст, умерший в 1910 году. Женя служил в армии, в артиллерии, как и я, и принял во мне большое участие. Он в Праге был уже второй год и состоял студентом-слушателем, кажется, строительного факультета. Я же определился на химический факультет, так как химия имела какую-то связь, и даже очень большую, с артиллерией. Переехал я из этой комнаты благодаря содействию Жени

*) Мундир Клемансо (фр.).
[87]
Кашперова в пригород Праги – это местечко называется Убжевенез у Праги – и там нанял комнату, которая не имела отопления. Когда настала зима и было холодно, хозяйка этой квартиры подавала мне горячие кирпичи, и я в пальто сидел в моей маленькой клетушке, положивши ноги на кирпичи. Я начал учиться. Язык чешский для меня был абсолютно незнаком. Надо было для того, чтобы получать стипендию и влачить как-то свое существование, сдавать вовремя экзамены. Первый экзамен, который у меня был намечен, была минералогия и кристаллография. Вооружившись словарем чешско-русским, я стал читать учебник. Помню, что первую страницу я читал целый день, так как ни одного слова не понимал по-чешски. Потом стало легче, стал лучше и лучше читать, понял основы кристаллографии и наконец-то сдал экзамен, что обеспечивало мне дальнейшее получение денежной помощи. Трудно было, но я преодолел и сдал первый экзамен на отлично (по-чешски это называется “z vyznameniem”).
Жил я с двумя студентами. Один был Нейман Леонид Кесаревич, русский чех. Другой был Проценко – студент агрономического факультета. Нейман был студентом консерватории и учился играть на трубе. Жили мы довольно дружно, выпивали изредка, так как спирт продавался в Чехии в бакалейных магазинах, где у нас был кредит, и мы, конечно, им пользовались. Я погрузился в науку, мне очень понравилась неорганическая химия, и я скоро нашел способ разрешить все формулы, не заучивая их, а своим способом, который теперь, кажется, принят везде – это положительные и отрицательные заряды атомов. Я очень успешно сдал очень трудный курс неорганической химии. И вскоре настолько я прославился, что стал, будучи только студентом первого курса, давать уроки по химии студентам, которые были даже старше меня по курсу.

После Праги

В апреле 24-го года у меня случилось большое горе. Я получил письмо от Софочки, в котором она писала, что собирается выходить замуж за артиста Художественного театра Берсенева{138} и просит, чтобы я ей дал развод. Это убило меня совершенно, и я ходил как шальной. Но делать было нечего.
Так я, сделав все необходимое, поехал на летние каникулы в Белград к моим родителям и к Кате. Проводил там время, купался и стал изучать органическую химию. Я, можно сказать, в купальне изучал курс химии.
Вернулся я, и на вокзале в Жилувсе меня встретил Леонид Кесаревич Нейман. Он сообщил мне, что в нашей жизни
[88]
произошла перемена. К хозяйке в доверие втерся Проценко, поселился там еще один студент (не помню, какого факультета он был) – Тетеревятников, обладатель прекрасного баритона. Он интриговал против Неймана, и в конце концов тот попросил меня, чтобы я вместе с ним поискал квартиру и ушел с нашего насиженного места. Мы нашли маленький домик, который стоял совершенно отдельно в саду, назвали его “особняк” и там стали жить. Сначала я и Нейман, а потом переселился к нам еще один студент лесного факультета – Михаил Былинский, у которого тоже был очень приятный голос-баритон.
Так мы и зажили вместе. Познакомились с тремя русскими барышнями, которые тоже жили в Жилувсе. Это были Зоя Сергеевна Мартынова, Евгения Алексеевна Валь и Марья Антоновна Криницкая.
Зоя Сергеевна была дочкой артиллерийского офицера, полковника. Он был произведен в офицеры в год моего рождения. Он закончил Константиновское училище, вышел в артиллерию и командовал батареей сначала 35-й артиллерийской бригады, а впоследствии во время войны уже был командующим бригадой и должен был быть произведен в генералы, но помешала революция{139}.
Зоя Сергеевна училась на агрономическом факультете, Евгения Алексеевна Валь была медичкой, а Марья Антоновна была филолог. Все три эти барышни были очень молодые – гораздо моложе меня и Неймана, который был мой ровесник. Мы очень часто встречались, ходили к ним в гости и в конце концов кончилось дело тем, что я женился на Зое Сергеевне Мартыновой, которая происходила из очень старого боярского рода, и у нее был родственник – кавалергард Мартынов, который убил на дуэли Лермонтова. Они, правда, не были его прямыми потомками, он был братом их прадеда{140}.
Женились мы очень скромно, ибо средств у нас было очень мало, и в тот же день (день венчания) вечером уехали в Карпатскую Русь, где я получил место учителя. Учил двух священников, которые были почти абсолютно безграмотные. И когда я им объяснял строение мира и говорил, что Земля вертится вокруг Солнца, они говорили: “Ну, по-вашему, Земля вертится вокруг Солнца, а по-нашему – Солнце вокруг Земли”.
Теперь я хочу сказать о моей второй жене Зое Сергеевне, потому что очень много всяких измышлений о ней.
Она отличалась прежде всего своей прямотой, которая часто переходила в резкость. Кроме этого, ее главным недостатком, за который многие ее не любили, была ее необычайная застенчивость. Застенчивость эта доходила до самой последней степени. Например, когда мы жили в Чехии, моя жена гораздо лучше владела чешским языком, чем я. Я читал только научные книги, сдавал экзамены, а разговорного языка
[89]
почти не знал. Она же читала чешские журналы и прекрасно владела чешским языком. Но все-таки, когда надо было разговаривать с хозяевами квартиры или другими чехами, она заставляла говорить меня. И я на очень ломаном чешском языке разговаривал с ними. Когда мы переехали во Францию, она довольно быстро овладела французским языком, но при мне никогда не произносила ни одного слова, и я должен был переводить. Это ее свойство все люди считали совершенно необоснованно гордостью. Ставили ей в вину то, что будто я у нее в подчинении нахожусь. Это неправильно! Как первую мою жену, так и вторую жену я старался освободить от всяких домашних работ и делал их сам совершенно добровольно. Так что жена меня часто останавливала: “Да успокойся ты, сядь, оставь в покое всю эту посуду”, и так далее. Но я хотел сделать все, чтобы облегчить ей жизнь.
У Зои был прекрасный голос, глубокий альт. Она была очень религиозная, любила посещать церковь. И в церкви пела и читала, и ее чтение мне всегда приносило большое удовольствие – такой сочный альт был у нее, который наполнял всю церковь. Это было прекрасно.
Последние годы госпожа Черносвитова, ее учительница пения в Праге, уже глубокая старушка, когда мы приехали в Сиракузы, стала устраивать концерты. И на этих концертах выступала Зоя всегда с большим успехом, так как ее сочный проникновенный голос не мог не тронуть слушателей.
К сожалению, она заболела. Сначала мы не понимали, в чем дело, потом поехали к глазному врачу, так как она стала плохо видеть, хотели переменить очки. Но он посмотрел ее и сказал, что очки вполне хорошие, и послал нас к невропатологу. Невропатолог после всяких исследований в конце концов определил, что у нее опухоль в мозгу. Сделали операцию 9 октября 1969 года. Она стала поправляться, даже ездила одна в церковь. Даже я ее слышал, как она пела вместе с Короленко и еще одним (певцом. – В. Б.), имя которого Василий Тищенко, трио “Да исправится молитва Твоя”. Это пение на меня произвело глубокое впечатление, хотя сам я – маловер и как христианин никуда не гожусь. Но это было замечательное пение. К сожалению, оно было последнее…
Я помог ей причаститься на заутрене 1970 года, а в июле месяце ее пришлось отвезти в госпиталь, очень хороший, где был прекрасный уход. И там, не приходя в сознание (уже примерно шесть недель она была без сознания), скончалась 12 октября 1970 года в 5 часов 20 минут утра.
Прожил я с Зоей 44 года, и жили мы очень счастливо-Помню ее последние слова, которые в полубреду она произнесла: “Я благодарю тебя за то, что ты за 44 года нашей совместной жизни ни разу не повысил на меня голоса”. Это
[90]
были последние ее слова. В общем я должен сказать, что годы моей супружеской жизни с Зоей прошли очень счастливо и благополучно. Она почитала меня так же, как и я ее и старалась избежать всяких трений. Трения у нас были только из-за того, что я люблю выпивать. А Зоя не терпела ни курения, ни питья. Это все. И не было у нас ни ссор, никаких явлений, о которых часто говорят теперь, что я “был под башмаком у Зои”. Это неправда. Я ее любил и почитал, как почитаю сейчас ее память.
Теперь должен вернуться немножко назад. В Праге мы жили всегда в предместьях, так как там было дешевле. К нашему иждивению, которое было очень скромным, мы добывали средства. Я преподавал химию и подготавливал к экзаменам студентов, а Зоя пела в хоре и там зарабатывала какие-то маленькие деньги. В 1928 году я закончил Политехнический институт, получил диплом “z vyznameniem”, что значит с отличием, и мог свободно продолжать свое учение для получения докторской степени. Но денег у нас не было, и мы решили, что я должен ехать во Францию.
Во Францию я достал визу и приехал в город Риунеру департамента Эзер, в Альпах. А Зоя закончила в том же году агрономический факультет, получила звание инженера-агронома и поехала к своим родителям в Загреб. А я, значит, поехал во Францию. Было очень приятно встретиться опять с французами и с одним русским – инженером, который тоже окончил наш университет и служил на алюминиевом заводе, это был электрометаллургический завод. Мы с ним были в очень хороших отношениях, потом я получил квартиру и стал поджидать свою жену. Она приехала, мне кажется, в июле или августе 1928 года. Мы с ней поселились в маленькой заводской квартире и жили прекрасно, в полном согласии и в большой любви друг к другу.
Потом мы переехали на вновь отстроенный завод той же компании в Tarascon-sur-Ariйge, где я занял должность помощника начальника лаборатории. Там было много русских, и директор завода Капюлье всячески содействовал русской жизни. Была построена церковь, и все оплачивалось заводом, включая жалованье священника. Мы там прожили пять лет, но потом у меня все больше портились отношения с директором, который требовал от меня информацию о русской колонии, на что я категорически ответил отказом. И никаких доносов и никаких сплетен ему не передавал. Он был довольно молодой человек, но очень взбалмошный, которого, вскоре после того как я уехал из Тараскона, сместили с директорской должности.
В Тарасконе у нас родился первый сын – Кирилл, и мы уже вместе с ним уехали, можно сказать, в неизвестность.

Эраст Николаевич Гицинтов.
1971 г. США. (ЛАР).
Вместо (должности – В. Б.) помощника лаборатории я посту-
[91]
пил на завод “Вискоз”, который производил искусственный шелк (“рион” – так он назывался) и получал гораздо меньшее жалованье, чем в Тарасконе. Но я никак не мог прц-мириться и последовать требованиям нашего директора в Tarascon-sur-Ariйge. Он мне был противен, и я с ним никак не мог ужиться.
В 1933 году мы покинули Тараскон и переселились в Альби, где я занял очень скромное место экшимистра*. Дальше дирекция предназначала меня к очень крупной должности, но этого я не знал.
Началась моя новая жизнь. Мы жили сначала в Сетулье и в конце концов переехали в очень удобную инженерскую квартиру. Трудно было мне. Меня всегда вызывали, когда какие-нибудь неполадки были в производстве. В моем ведении находилось восемь мастерских, и меня поселили около самого завода, так что я мог в любое время прийти на завод и поправить то, что надобно. И я думаю, что после моей военной службы это была самая интересная служба. Судьба моя была очень интересная…{141}

* Экшимистр – искаж. en chimiste (фр.) – химиком.
[92]
————————————————————————–
{80}В воспоминаниях, написанных в 1926 г., автор утверждал, что пострадало 154 человека, из них 48 – убито (см. с. 95).
{81}Крест ордена Святой Анны 4-й степени крепился к эфесу холодного оружия, на эфесе также помещалась надпись “За храбрость”. Кроме того на оружие полагался темляк из орденской ленты с круглым помпоном (на армейском жаргоне – “клюква”). Вооруженная борьба за установление Советской власти в Москве происходила с 25 октября по 3 ноября 1917 г. Художественный театр, находившийся рядом с Кремлем, был, естественно, объектом повышенной опасности.
{82}Донская область была родиной мужа Елизаветы Владимировны – Михаила Семеновича Родионова. В указанное время они находились там вместе с дочерьми Еленой и Софьей.
{83}2 ноября 1917 г. в Новочеркасске была образована так называемая “Алексеевская организация” из добровольцев – офицеров, юнкеров, кадетов, студентов, гимназистов, пробиравшихся на Дон для участия в борьбе с большевиками. В начале декабря их было всего 250-300 человек. 25 декабря организация получила наименование Добровольческой армии, в командование ею вступил генерал Корнилов.
{84}Виктор Леонидович Покровский (1889-1922) -выпускник Павловского военного училища, ветеран Первой мировой войны, блестящий военный летчик, Георгиевский кавалер. В январе 1918 г. штабс-капитан В. Л. Покровский сформировал на Кубани добровольческий отряд, который действовал против советских войск. Был назначен командующим войсками Кубанского края, а в марте войсковым атаманом А. П. Филимоновым произведен в генерал-майоры.
{85}Речь идет об Екатерине Николаевне Пистолькорс (урожденной Гарднер), родной сестре матери Елизаветы Алексеевны Гиацинтовой, жены Владимира Егоровича Гиацинтова.
{86}Сергей Дмитриевич Бахарев, муж Марии Алексеевны Венкстерн.
{87}Документ, выданный германскими оккупационными властями автору, датирован 4 октября 1918 г., а бесплатный билет от Киева до станции Ворожба был выдан 10 октября и имел силу до 10 января 1919 г. (ЛАКГ).
{88}Это был полный комплект орденов, доступный для обер-офицера русской армии.
{89}29 октября 1918 г. автору было выдано следующее удостоверение за № 1512;
“Предъявитель сего есть действительно Штабе-Капитан 2-й батареи 1-го Отдельного легкого Артиллерийского дивизиона Добровольческой Армии Эраст Николаевич Гиацинтов, что подписью и приложением казенной печати удостоверяется.
Командир батареи
подполковник Михайлов.
Делопроизводитель
прапорщик (подпись неразборчивая).
Печать”.
(ЛАКГ). История Марковской бригады берет свое начало от сформированной еще 19 ноября 1917 г. в Новочеркасске сводной Михайловско-Константиновской батареи, которая затем в составе артиллерийского дивизиона из 8 орудий (!) прошла Первый Кубанский (Ледяной) поход. Во время похода батарея была выведена из дивизиона и вошла в состав 1-й пехотной бригады генерала С. Л. Маркова под названием 1-й отдельной батареи из 4 орудий. 12 июля 1918 г., в начале Второго Кубанского похода, 1 -я офицерская батарея была развернута в 1-й отдельный артиллерийский дивизион, сначала двух-, а затем – трехбатарейного состава. 7 августа 1918 г. 1-я батарея дивизиона стала именоваться “1-й Офицерской генерала Маркова батареей”. 4 апреля 1919 г. 1-й отдельный легкий артиллерийский дивизион был развернут в 1-ю артиллерийскую бригаду, а 25 июня 1919 г. – в Артиллерийскую генерала Маркова бригаду.
{90}Армавир был взят Добровольческой армией 13 октября 1918 г. “Армавирские бои произвели сильнейшее впечатление на участников своею жестокостью и крайним упорством, проявленным противником”. (Марковцы в боях и походах за Россию в освободительной войне 1917-1920 гг./Сост. В. Е. Павлов. Кн. 1. Париж. 1962. С. 321).
{91}Барон Петр Николаевич Врангель (1878-1928) поступил в Добровольческую армию в августе 1918 г., имея чин генерал-майора и будучи Георгиевским кавалером. Во время Второго Кубанского похода он командовал 1-й конной дивизией, а затем 1-м конным корпусом. Будучи противником ведения конными частями боев по всему фронту, Врангель стремился собирать конницу в кулак и бросать ее в прорыв. Именно блистательные атаки врангелевской конницы определили окончательный результат боев на Кубани, а затем и освобождения Северного Кавказа. С января 1919 г. генерал Врангель командовал Кавказской Добровольческой армией и 30 июня взял Царицын. В ноябре 1919 г. он был назначен командующим Добровольческой армии, действовавшей на Московском направлении, сменив на этом посту генерала В. З. Май-Маевского. 20 декабря 1919 г. Врангель из-за конфликта с генералом А. И. Деникиным был отстранен от командования войсками, а 8 февраля 1920 г. уволен в отставку и отбыл в Константинополь. Однако под давлением обстоятельств и требований военнослужащих Деникин 4 апреля 1920 г. был вынужден издать приказ о назначении Врангеля Главнокомандующим Вооруженными Силами Юга России. В течение шести месяцев 1920 г. П. Н. Врангель, Правитель Юга России и главнокомандующий Русской армией, старался учесть ошибки своих предшественников, смело шел на немыслимые ранее компромиссы, пытался привлечь на свою сторону различные слои населения, но ко времени его к власти Белая борьба была фактически уже проиграна как в международном, так и во внутреннем аспектах.
{92}Миончинский Дмитрий Тимофеевич ( 1889–1918) -выпускник Михайловского артиллерийского училища, в начале Первой мировой войны был тяжко ранен, награжден орденом Святого Георгия 4-й степени, в 1917 г. – командир 5-й батареи 31-й артиллерийской бригады, подполковник. Явился фактическим создателем артиллерии Добровольческой армии. Убит 29 декабря 1918 г. в бою под селом Шишкино Ставропольской губернии.
{93}Оговорка автора: 6 декабря – день тезоименитства императора Николая II.
{94}В справке эвакопункта ст. Кавказская за № 182 от 1 января 1919 г., выданной автору в связи с воспалением легких, указано, что он уволен “в Екатеринодар на домашнее лечение на три недели” (ЛАКГ).
{95}Вооруженные Силы Юга России были образованы 26 декабря 1918 г. (8 января 1919 г.) на основе объединения Добровольческой армии и Донской армии под общим командованием генерала А. И. Деникина. ВСЮР просуществовали до мая 1920 г., а затем были преобразованы П. Н. Врангелем в Русскую армию.
{96}Юрий Николаевич Гиацинтов в 1917 г. был командующим 6-й батареей 27-й артиллерийской бригады. В 1920 г. в Крыму он был начальником конной разведки дивизиона 13-й артиллерийской бригады (ЦГАОР СССР. Ф. 6798. Оп. 1. Д. 39-а. Л. 44-45).
{97}Сальварсан – сильнодействующее лекарство, употреблявшееся для приостановления воспалительных процессов.
{98}В удостоверении, выданном автору в Горячем Ключе старшим врачом Псекупской войсковой больницы Кубанского казачьего войска за №68 от 27 марта 1919 г., отмечено, что он “вследствие болезни своей (явления фокусных перерождений поленичного утолщения спинного мозга) пользовался при больнице сернистыми и иодбромистыми ваннами с 15 февраля по 27 марта”. А 5 апреля 1919 г. Постоянная врачебная комиссия при Управлении начальника санитарной части Вооруженных сил на Юге России отправила автора в отпуск на два месяца, выдав соответствующее свидетельство за №8243 (ЛАКГ).
{99}H. Д. Неводовский (1878-1939), ветеран Первой мировой войны. Георгиевский кавалер, участник похода Дроздовского, в ходе гражданской войны был произведен в генерал-лейтенанты. Он трагически погиб в октябре 1939 г. в Кенси, под Парижем, – был задавлен грузовиком.
{100}Подгорный Николай Афанасьевич (1879-1927) – актер Московского Художественного театра, впоследствии заслуженный деятель искусств РСФСР. В 1919 г. он заведовал труппой и репертуаром МХТ.
{101}1-я студия Московского Художественного театра была основана в 1913 г. (в 1924 г. преобразована в МХАТ-2, существовавший до 1936 г.)- Летом 1919 г. 1-я студия вместе с С. В. Гиацинтовой гастролировала в Петрограде. В Харькове же находилась основная труппа МХТ во главе с В. И. Качаловым и О. Л. Книппер-Чеховой.
{102}5 мая 1917 г. генерального штаба капитан М. О. Неженцов подал на имя командующего 8-й армией Юго-Западного фронта генерала Л. Г. Корнилова доклад с предложением сформировать из добровольцев ударный отряд для противодействия развалу фронта, разложению армии, братанию и т. п. 19 мая отряд был сформирован, а 10 июня получил шефство Корнилова и знамя. 11 августа отряд, насчитывающий в своем составе около 3 тыс. бойцов, был преобразован в 4-батальон-ный Корниловский ударный полк. После Октября часть чинов полка (около 500 человек) восстановила его под прежним названием в Новочеркасске при формировании Добровольческой армии. После смерти генерала С. Л. Маркова в июне 1918 г. имя его было присвоено 1-му Офицерскому пехотному полку, который был сформирован под началом этого генерала в первые дни Ледяного похода. Также во время Ледяного похода был основан Партизанский полк из остатков партизанских отрядов есаула В. М. Чернецова, полковника Семилетова и юнкеров Киевской школы прапорщиков. В состав полка вошло много студентов, гимназистов и реалистов старших классов. После смерти генерала М. В. Алексеева в сентябре 1918 г. полк получил его шефство. Синие и белые цвета формы алексеевцев были как бы олицетворением юности. В апреле 1918 г. с Добровольческой армией соединился отряд полковника М. Г. Дроздовского, совершивший поход из Ясс на Дон. Отряд был преобразован сначала в бригаду, а затем в 3-ю дивизию Добровольческой армии. После смерти генерала Дроздовского в январе 1919 г. 2-й Офицерский стрелковый полк этой дивизии получил шефство. В июне-июле 1919 г. шефские полки стали формировать вторые и третьи “именные” полки на основе пленных красноармейцев и добровольцев. В августе-сентябре 1919 г. алексеевцы были развернуты в 2-полковую бригаду, а остальные шефские полки – в дивизии (в Корниловской и Дроздовской – по четыре, в Марковской – три). Дроздовцы-пехотинцы и дроздовцы-кавалеристы носили малиновые погоны с черно-белым кантом, а дроздовцы-артиллеристы – с черным кантом.
{103}83-й пехотный Самурский полк некоторое время входил в состав Дроздовской дивизии, он имел старое знамя полка и небольшое число ветеранов, но как полк Добровольческой армии был воссоздан из Солдатского батальона (затем – полка), сформированного дроздовцами из пленных красноармейцев.
{104}В июне 1919 г. 3-й дивизион Марковской бригады (5-я и 6-я легкие батареи и 8-я гаубичная) под командованием полковника Ю. Н. Рапонета был передан Корниловской артиллерийской бригаде.
{105}”Подполковник Корбутовский Петр Алексеевич – офицер 3-й гренадерской артиллерийской бригады, пять раз раненный. В 5-й батарее Корниловской бригады был старшим офицером. Скромный герой. По внутреннему содержанию больше подходил к роли священнослужителя. Ему к лицу было взять крест в руки, а не опоясывать себя офицерским шарфом, продевать через плечо портупею и носить смертоносное оружие. Но офицером подполковник Корбутовский был выдающимся, а в бою проявлял то спокойствие и отвагу, на которые способны только герои. Таким он показал себя в бою под Новыми Серагозами, когда его взводу пришлось отбиваться на картечь от красных, вышедших ему в тыл. Он стоял под градом пуль и спокойно подавал команды. Красные с большими потерями были отброшены, и положение спасено. Когда закончилась война, он оказался в Болгарии и ему удалось поступить на Богословский факультет Университета, окончить его и стать преподавателем истории и русского языка в гимназии. Во время прохождения курса в Университете очень бедствовал, не имея даже комнаты, ютясь под лестницей большого дома, но продолжал платить членские взносы в Объединение Корниловцев. С приходом с Болгарию большевиков оказался в числе “врагов народа” и был выслан в СССР, где пробыл 10 лет на каторжных работах. После освобождения прибыл во Францию и здесь вскоре умер от истощения, полученного в лагерях. Человек святой жизни, ревностный молитвенник, посвятивший себя преподавательской деятельности за скудное жалованье, чтобы оплачивать свою мансарду с окном на крыше. Мстителями был выхвачен за верность России и сослан в Сибирскую тайгу, где напрягал свои слабые силы, выдержал, при помощи молитвы, испытание, чтобы пред Господом стать непорочным” (Гетц В. И. Корниловская артиллерия// Корниловцы. Юбилейная памятка. 1917–1967. 10 июня. Париж. 1967, С. 105-106). См. также: Корниловский ударный полк. 1917-1974. Материалы для истории. Париж. 1974. С. 323.
{106}Неточность автора: Курск был взят Добровольческой армией только 7 сентября 1919 г.
{107}Полковник Алексей Алексеевич Михайлов, ветеран Марковской артиллерии, позднее стал командиром бригады.
{108}Григорий Михайлович Ледковский (1900-1969) похоронен на кладбище при Русском православном монастыре в Ново-Дивеево (штат Нью-Йорк, США).
{109}В свидетельстве, выданном автору врачом 2-го дивизиона 1-й Артиллерийской бригады, значится, что “он в бою под деревней Субботино 4 сентября с. г, получил поверхностное ранение ружейной пулей мягких частей лба в части правой брови. По характеру ранения мог быть эвакуирован, но добровольно остался в строю” (ЛАКГ).
{110}На Щигры 8 сентября 1919 г. наступала одна из колонн отряда генерала Третьякова: с севера – батальон алексеевцев и батальон марковцев, а с юга – Черноморский конный полк. (Марковцы в боях и походах за Россию. Т. 2. С. 93).
{111}В “Истории Марковской артиллерийской бригады” (Париж. 1931) отмечается, что конный отряд, “составленный из разведчиков батарей и управления 2-го дивизиона”, “к 12-ти часам подошел к городу, ворвался в него, отбил часть обозов (до 60-ти подвод) 19, 20 и 21-го стрелковых советских полков, 4 пулемета и около 300 винтовок, но затем под натиском оправившихся красных отошел к главным силам. Во время этого налета из команды разведчиков 3-ей батареи был один солдат убит и один ранен”. “Около 16-ти часов город был после короткого боя занят батальоном марковцев. Обходящий (с севера- В. Б.) 3-й батальон алексеевцев захватил две тяжелые шестидюймовые гаубицы, около 300 пленных и большой обоз” (С. 226). В книге “Марковцы в боях и походах за Россию…” (Т. 2) упоминается, что “конные разведчики в числе 6 человек выскочили вперед, атаковали обоз, захватив часть его и несколько пулеметов” (С. 93-94).
{112}Генерал-лейтенант Константин Константинович Мамонтов ( 1869-1920), командир 4-го Донского корпуса, 28 июля 1919 г. начал кавалерийский рейд по красным тылам (в составе корпуса было около 6 тыс. сабель, 3 тыс. штыков, 12 орудий, 7 бронепоездов, 3 бронеавтомобиля). Рейд нанес большой урон красным в Тамбовской и Воронежской губерниях, вызвал панические настроения в советском руководстве, однако нанес несомненный урон и Белому движению, так как сопровождался грабежами, мародерством, приоритетом захвата трофеев перед выполнением военных целей., Рейд вовсе не был отменен. 5-6 сентября остатки корпуса (всего 2 тыс. человек с богатыми трофеями) соединились с 3-м Кубанским корпусом генерала А. Г. Шкуро, посланным на помощь Мамонтову. Характерно, что резко негативную оценку рейда давал не только генерал А. И. Деникин, но и П. Н. Врангель, который при своем назначении командующим Добровольческой армией потребовал прежде всего отстранения генерала Мамонтова от должности. К. К. Мамонтов умер от тифа в Екатеринодаре 1 февраля 1920 г.
{113}Ливны были взяты марковцами 19 сентября 1919 г. Красные оставили город без боя, чтобы не попасть в окружение.
{114}Речь идет о завершении так называемой Воронежско-Касторненской операции Южного фронта Красной Армии, в которой участвовали 13-я, 8-я армии и конный корпус С. М. Буденного. 3 ноября 1919 г., воспользовавшись сильной метелью, буденновцы нанесли внезапный удар и захватили Касторную.
{115}Семен Михайлович Буденный (1883-1973) – унтер-офицер императорской армии, полный Георгиевский кавалер; с февраля 1918 г. в красной кавалерии, с июня 1919 г. – командир конного корпуса (с ноября – 1-й Конной армии). Действия 1-й Конной армии нанесли немалый урон белым, однако поражение их было обусловлено, конечно, совокупностью различных причин и обстоятельств.
{116}Оставив Касторную, марковцы получили приказ ударить в тыл красным, наступающим на ст. Солнцево, и частью сил выйти к станции, а частью – на южный берег верховья р. Сейм и занять там позицию. В течение нескольких дней все полки Марковской дивизии отошли от 100-верстного фронта Касторная – Курск и заняли позиции но линии железной дороги Курск – Белгород. В результате дальнейшего отступления и упорных арьергардных боев марковцы с 20 декабря 1919 г. стали собираться в Ростове. 23 декабря дивизия получила приказ выступить в резерв Главнокомандующего в Уманьскую станицу, встретив Рождество на станции Батайск и в селе Ново-Батайск. Попытки красных прорвать фронт на линии Ольгинская – Батайск – Азов поначалу были безуспешны. Более того, войска 1-го армейского корпуса Добровольческой армии и частично Донской армии предприняли контрнаступление 7 февраля 1920 г. под Ростовом, захватив станицу Гниловскую и Темереник, около 6 тыс. пленных, 37 орудий, 4 бронепоезда. Однако 10 февраля белые были вынуждены оставить Ростов (Марковцы в боях… Т. 2, С. 162-211).
{117}13 февраля 1920 г. красные повели мощное наступление от станицы Аксайской на Батайск. После пяти дней боев марковцы перешли к отступлению и 27 февраля были отправлены по железной дороге из станицы Тимашевской в Новороссийск, где на них была возложена задача обороны города и порта от зеленых. (Там же. С. 213-220).
{118}Романовский Иван Павлович (1877-1920) – генерал-лейтенант, ветеран Первой мировой войны (в 1917 г. – 1-й генерал-квартирмейстер Ставки Верховного Главнокомандующего), участвовал в создании Добровольческой армии, с февраля 1918 г. – начальник ее штаба (затем – штаба Главнокомандующего Вооруженными Силами Юга России). Не пользовался авторитетом фронтовиков, считавших, что он оказывает пагубное воздействие на генерала Деникина. Убит 5(18) апреля 1920 г. в Константинополе офицером М. А. Харузиным.
{119}Дело обстояло несколько иначе. 14 марта 1920 г. генерал А. И. Деникин со своим штабом действительно отбыл из Новороссийска на миноносце, но не за границу, а в Крым. Ставка была перенесена в Феодосию, причем под давлением общественного мнения Деникин заменил начальника своего штаба генерала И. П. Романовского генералом П. С. Махровым. П. Н. Врангель, смещенный ранее Деникиным с должности командующего Добровольческой армией, находился в это время в Константинополе и предполагал ехать в Сербию. Однако 20 марта он узнал от британского верховного комиссара адмирала де-Робека о намерении Деникина отказаться от главного командования и назначить широкое военное совещание в Севастополе для выбора нового главкома; он также получил приглашение Деникина прибыть на совещание. 22 марта 1920 г. Деникин, выражая волю членов совещания, издал приказ о назначении Врангеля Главнокомандующим Вооруженными Силами Юга России (Росс Николай. Врангель в Крыму. Франкфурт. 1982. С 15-20).
{120}Прибыв 15 марта 1920 г. в Севастополь, части Марковской дивизии с 19 марта стали перебрасываться по железной дороге в Симферополь и располагались там по квартирам и казармам. Однако 26-28 марта уже была проведена погрузка марковцев для отправки на ст. Курман Кемельчи для дальнейшего занятия позиций у Перекопа.
{121}Марковская дивизия сосредоточилась в Армянском Базаре 2 апреля 1920 г. Город этот находился на расстоянии около 8 верст от Перекопа.
{122}Закон о земле был объявлен приказом Врангеля от 25 мая 1920 г. В соответствии с реформой признавался фактически совершившийся к тому времени раздел земли, но устанавливались нормы владения. Земля передавалась в распоряжение создаваемых волостных комитетов и земельных советов, распределялась ими в собственность за выкуп, который должен был вноситься в течение 25 лет (размер выкупа – пятикратная стоимость среднего урожая за последние 10 лет).
{123}20 мая 1920 г. было опубликовано “Воззвание” П. Н. Врангеля к русским людям и подписан приказ № 3226, в котором провозглашалось, что “Русская Армия идет освобождать от красной нечисти родную землю”. В общее наступление войска перешли 25 мая 1920 г. (Витковский В. К. Воспоминания. Б. м. 1963. С. 20).
{124}25 мая 1920 г. “цветные” полки прорвали укрепленную линию обороны красных. Корниловцы заняли хутор Преображенский, марковцы и дроздовцы – села Первоконстантиновка и Спендиярово. Марковская дивизия за один день потеряла около 600 человек, то есть почти треть своей тогдашней численности. Марковская артиллерийская бригада потеряла 15 человек, зато пополнилась четырьмя трофейными орудиями, доведя общее число своих орудий до 14 (в Крым марковцы не смогли вывезти артиллерийских орудий из Новороссийска). (Корниловский ударный полк. С. 436-438; Марковцы в боях… С. 242-243).
{125}Приказ об этом был подписан 8 августа 1920 г. (ЦГАОР СССР. Ф. 6798. Оп. 1. Д. 39-а. Л. 44-45 об.).
{126}Это произошло еще до производства автора в подполковники. Как явствует из приказа по 2-му дивизиону Марковской бригады от 2 июля 1920 г., “начальник связи Управления дивизиона Штабс-капитан Гиацинтов согласно его просьбе и разрешения на то командира бригады отчисляется от занимаемой должности и откомандировывается в кадр, подлежащий формированию 5 батареи”. (ЛАКГ).
{127}Из удостоверения, выданного автору 26 августа 1920 г. за № 883 в Керчи начальником Кубанской казачьей артиллерии он занимал тогда должность младшего офицера учебно-запасной Кубанской батареи (ЛАКГ).
{128}Бой у Геническа происходил 21 октября 1920 г.
{129}Речь идет о так называемом Улагаевском десанте (1-25 августа 1920 г.), когда около 4,5 тыс. войск под общим командованием генерала С. Г. Улагая высадились в Новороссийске и на Тамани, но не были поддержаны широким восстанием местного населения и не смогли соединиться с боровшимися против красных на Кубани войсками генерала П. П. Фостикова. Десант не принес военного успеха, однако к эвакуировавшимся обратно в Крым частям присоединилось около 10 тыс. кубанцев.
{130}П. Н. Врангель учился в Ростовском реальном училище, а завершил среднее образование в Петербурге. Получив при производстве из вольноопределяющихся первый офицерский чин корнета, он в армии не остался, а отправился в Иркутск чиновником особых поручений при генерал-губернаторе. Во время русско-японской войны он вновь поступил на военную службу, на сей раз – навсегда.
{131}Накануне вступления П. Н. Врангеля в должность Главнокомандующего Вооруженными Силами Юга России он был ознакомлен с заявлением английского правительства о нежелательности дальнейшего продолжения гражданской войны, согласии быть посредником в переговорах с красными и снятии с себя всякой ответственности в случае дальнейшего продолжения Белого движения. Франция же 10 августа 1920 г. признала врангелевское правительство де-факто, были подписаны соглашения о поставках. Однако, как писал К. А. Кривошеин, “в сущности французская помощь сводилась, в финансовом плане, к тактическому ходу, позволившему бы Франции получить с Врангеля выплату долгов его предшественника (то есть генерала Деникина) и продать ему в рассрочку чужое, ненужное ей имущество” (Росс Н. Врангель в Крыму. С. 84).
{132}Подробно о своем пребывании во Французском иностранном легионе автор рассказал в своих воспоминаниях “Белые рабы” (см. с. 135-210).
{133}Вот текст письма, написанного отцом автора на обороте своей старой визитной карточки:
“6 августа 22. Белград. Милостивый государь Иван Павлович! По указанию моего доброго знакомого Вадима Петровича Шмидта позволяю себе направить к Вам моего сына, полковника артиллерии Эраста Ник. Гиацинтова с усердной просьбой не отказать ему в Вашей помощи для проезда ко мне, в Белград. О нем я уже писал Вам. Заранее приношу Вам сердечную благодарность за то, что Вы найдете возможным сделать для него. С искренним уважением Н. Гиацинтов”
(ЛАКГ).
{134}Видимо, речь идет о Василии Дмитриевиче Бодиско, который в 1910-х гг. был штабс-капитаном 3-го Финляндского стрелкового полка, стоявшего в Гельсингфорсе.
{135}9 ноября 1922 г. датирован выданный автору билет № 1874, в котором указывается, что “предъявитель сего Гиацинтов Эраст действительно внесен в списки эвакуируемых Лигой Наций в Сербию под № 148 группы № 10 с семьей в составе (прочерк. – В. Б), что печатью Управления Военного Агента и подписью Председателя группы удостоверяется” (ЛАКГ).
{136}Гирса Василий – министр иностранных дел Чехословакии; уроженец Подольской губернии Российской империи, один из руководителей Чехословацкого Национального совета в России во время гражданской войны. В 1921 г. – председатель Комиссии помощи голодающим Советской России.
{137}Вот что вспоминала об этом С. В. Гиацинтова: “Я в Праге (1923г. – В. Б.)… приехал Эрик. До его приезда я попросила свидания у министра (а он был у нас в Союзе представитель Чехословакии, и слава Богу, знал наш театр и меня в том числе по “Двенадцатой ночи”. Его фамилия Гирса)… Министр был очень ласков, дал разрешение Эрику жить и учиться в университете. А когда мы вдвоем пришли к нему, он предложил Эрику, как офицеру, георгиевскому кавалеру, не бросать военной службы и вступить в чехословацкую армию. Эрик очень поблагодарил, но сказал, что это совершенно для него неприемлемо, потому что он русский, и потому, что он давал присягу. Я думала, что Гирса обидится на него, но нет”. (Гиацинтова С. В. Записки. Воспоминания. Рукопись. С. 761//ЛАР).
{138}Берсенев Иван Николаевич (1889-1951) – артист 1-й студии Московского Художественного театра (с 1924 г. – МХАТ-2), впоследствии художественный руководитель МХАТ-2, известный режиссер, профессор ГИТИСа, народный артист СССР.
{139}Мартынов Сергей Петрович (1875-1973) – потомственный дворянин Екатеринославской губернии; обучался в Петровско-Полтавском кадетском корпусе и Константиновском артиллерийском училище, служил в 25-й, 5-й и 34-й артиллерийских бригадах, ветеран русско-японской войны,в Первую мировую войну командовал 1-м и 2-м дивизионом, а с августа 1917 г. – бригадой. Кавалер орденов: Св. Станислава 3-й степени с мечами и бантом, Св. Анны 3-й степени с мечами и бантом, Св. Станислава 2-й степени с мечами, Св. Анны 2-й степени с мечами, Св. Владимира 4-й степени с мечами и бантом, Св. Анны 4-й степени с надписью “За храбрость”, Георгиевского оружия и трех Высочайших благоволений. Во время гражданской войны 12 ноября 1918 г. прибыл в 15-ю Украинскую артиллерийскую бригаду, зачислен помощником командира 44-го Украинского полка, в составе 8-го Украинского корпуса с боем выступил из Екатеринослава на соединение с Добровольческой армией. С 1 января 1919 г. – старший офицер легкой батареи Перекопского артиллерийского дивизиона Крымско-Азовской Добровольческой армии (в составе Вооруженных Сил Юга России), с 18 апреля 1919 г. – начальник отдела артиллерийского склада. 7 октября 1919 г. был ранен в бою с махновцами. 15 мая 1920 г. назначен начальником склада тыловой оружейной мастерской в Крыму. (ЛАКГ).
{140}Род Мартыновых занесен в 6 часть дворянских родословных книг Оренбургской и Пензенской губерний. Подполковник И. С. Мартынов, убивший на дуэли М. Ю. Лермонтова, и предки жены автора относились к разным ветвям этого дворянского рода.
{141}О последующем этапе жизни автора см. с. 6-7.