В «Свободном курсе» продолжается конкурс на …
Окт 29
Мы уже начали получать первые письма на конкурс. И, как всегда, вы нас не разочаровываете. Виктор Александрович Ремизов из Барнаула прислал написанную им историю жителей села Новокытманова – вещь, достойную издания отдельной книгой. Мы публикуем фрагмент этого увлекательнейшего повествования.
Ремизов Виктор Александрович. Родился в 1950 году в селе Ново-Кытманово Кытмановского района Алтайского края. В 1967 году окончил Ново-Тарабинскую среднюю школу-интернат. Выпускник Красноярского военного радиотехнического училища ПВО, Ленинградского высшего военно-политического училища имени Ю.В. Андропова. За время службы в Вооружённых силах СССР прошёл путь от командира взвода до начальника политотдела полка. Подполковник в отставке.
По окончании воинской службы в 1991 году стал работать учителем истории и обществознания в школах Алтайского края.
Является создателем двух школьных музеев: «История морского флота России» и «Алтай – Родина наша». Обладатель звания «Почётный работник общего образования», награждён Почётной грамотой Министерства образования и науки, двумя международными медалями Дома Януша Корчака «За вклад в дело защиты детства» и множеством грамот, призов, благодарственных грамот, писем, дипломов, премий. Почётный гражданин Ленинского района Барнаула, занесён на Доску Почёта «Учительская слава г. Барнаула 2010 года.».
А вы ели когда-нибудь жареную пшеницу
Я ел. Мы с пацанами этому делу уделяли большое внимание. Особым шиком считалось жарить пшеницу в ригах (зернохранилище из соломы в поле, где зимой хранилась семенная пшеница). Собирались ватагой, в которую допускались только проверенные ребята. После войны нас не баловали родители конфетами…
Конечно, жарить пшеницу можно было и дома. Нас к этому призывали и родители, так как боялись, что мы можем сжечь риги. Но у нас был выработан ритуал по подготовке к походу, где учитывалось всё: проверка друг друга на сохранение тайны сборов, утайка спичек, ремонт лыж и придумка версии для родителей. Ходили мы туда зимой во время каникул и всего один раз в году. С осени мы припрятывали в этой же риге лист жести, предварительно загнув у него боковины. Получалось подобие противня или как у нас говорили – листа.
Выходили из деревни часов в 10, и через час уже были на месте. По дороге распределяли обязанности. Кто-то ломал сухие ветки, кому-то выпадало вытаскивать из-под снега противень, другой должен был разгрести в соломе лаз, чтобы достать пшеницу, а главное дело выпадало самому умелому и знающему толк в жарении пшеницы. Когда всё было готово, и разводился костёр (огонь разгорелся), то сверху костра прилаживался противень: его ставили на припасённые для этого дела железки.
Когда жестянка нагревалась, на неё насыпалась пшеница. Она непрерывно помешивалась палочкой до времени, когда зёрна начинали потрескивать и от неё начинал исходить запах только что испечённого хлеба. Но запах этот был особенный, и ни с чем более несравнимый. К хлебному духу подмешивался едва уловимый запах свежей задеревенской земли, а в придачу к ним, вокруг была снежная чистота с лёгкой преснотой морозца. Пшеница была мягкая, каждое зёрнышко как бы вспучивалось изнутри. Вкус я не могу передать по одной лишь причине – его не с чем сравнить. Это было настолько вкусно и сытно, что другого такого я больше никогда не едал.
Мы наедались до отвала, набивали карманы своих фуфаек (куфайчёнок) и шли домой. По дороге много раз ели снег, так как пшеница в наших желудках разбухала, и организм требовал воды. Дома я высыпал пшеницу в большую чашку, и когда все собирались, то ели пшеницу. Старшие при этом вспоминали своё детство. Я к ней не притрагивался, так как это должно было означать, что я наелся пшеницы «во как», чем в собственных глазах казался старше и мудрее своих братьев.
На следующий день нас занимали уже другие дела и забавы, а пшеница отходила до следующего года.
Уже во взрослой жизни я несколько раз жарил пшеницу, но вкуса того, что был в детстве, я не ощутил. Моя жена, с которой мы выросли в одной деревне и которая тоже знает толк в жареной пшенице, разделила мою точку зрения. Сын и дочь, когда я пытался угостить их жареной пшеницей, не стали её есть. Внукам я её ещё не предлагал…
За горой Синюхой
До районного центра от нашей деревни было 30 км. А ещё в 30-ти км. от райцентра на границе Салаирского кряжа за рекой Чумыш располагалось село Сунгай. Село разбросалось по холмистой местности предгорья и по местным меркам слыло большим. Образовалось оно в 1857 г. людьми, пришедшими из Кузнецка. В начале это поселение называлось Фунтики, а затем — Сунгай, по названию реки. Вообще же эта местность была известна давно. На первой карте С.У.Ремезова 1669г. нанесено название реки «Сунай», а уже в 1701г. эта река на его новой карте стала называться Сунгай. Здесь люди долго не селились по той причине, что холмистая местность не давала возможности заниматься хлебопашеством, а охотничьи и рыбные промысы были скудными. Однако, когда после отмены крепостного права началось массовое переселение народа из европейской части России в Сибирь, то и эта местность привлекла людей. В 1857г. будет образована деревня Сунгай,а в 1864 г. недалеко появится деревня Мишиха.
В начале XX века, когда в силу начнёт входить действие Столыпинской реформы сюда устремятся жители Прибалтики, образовав по подобию своей родины хутора. Сунгайская местность так оказалась похожа на Прибалтику своей изрезанностью рельефа оврагами и ручьями, что первопоселенцы-литовцы в своих письмах родным писали: «Мы так удивлены, что будто бы и не покидали своих любимых мест». В 1911г. новопоселенцы создадут село Александровку, а в 1920г. часть жителей Сунгая организуются в коммуну и назовут своё поселение Синюха. До 1926г. здесь образуется 36 хуторов, в которых будут проживать литовцы. Они организуют кузнечное дело, наладят переработку древесины. Среди них будут учителя, агрономы, врачи. Одним словом, в то время вокруг Сунгая начинал складываться культурный центр Верхне-Чумышской волости. Однако коллективизация прекратила естественный ход исторического процесса. В 1928г. здесь уже не было ни одного хутора, ни среди литовцев, ни среди русских. К этому времени сунгайская зона выращивала пшеницу, рожь, ячмень, имела несколько мельниц и много пасек. Советская власть ликвидировала всё, несогласных арестовав, а согласных загнав в колхозы.
Жители нашей деревни, находясь в одном районе с Сунгаем, практически ничего о нём не знали. Более того, та сторона казалась какой-то таинственной. В погожие солнечные дни, забравшись на высокий тополь, мы могли видеть в далёком синем мареве в стороне Сунгая что-то похожее на гору. Скраденная дальностью та сторона казалась возвышенностью, а за расстоянием она была синей. У нас ту местность называли Синюхой. Я уже в зрелых годах как-то поделился некоторыми мыслями с профессором А.П.Уманским, где упомянул и гору Синюху. Он удивился и сказал, что так обманываются многие, и что по нашему краю «Синюх» десятки.
Помню, зимой наши мужики ездили в ту сторону заготавливать для колхоза лес. Там они жили по месяцу и больше. Прожив там положенное время, они возвращались назад, а их сменщики на тракторах вывозили напиленный лес. На пилораме Николай Ерохов производил распил леса на плахи, горбыль, тёс и брусья, которые потом шли на ремонт и строительство хозяйственных построек.
Из разговоров мужиков мы узнавали о Сунгае. Нас интриговало само слово. В нашей округе ничего похожего не было и потому мы к этому слову относились с какой-то завистью. Вообще же Сунгай и Синюха для нас были великими таинствами. И ещё больше мы в это поверили, когда однажды зимой через нашу деревню проехал ненашенский мужик на лосе, запряжённом в низкие саночки наподобие северных нарт. Эта картина объявилась неожиданно, что никто и разобрать то толком ничего не смог. Лось с повозкой в минуты пересёк деревню поперёк и скрылся в лесу. Мы как раз катались на лыжах недалеко и, увидев это диво, онемели. Собаки, оказавшиеся в полосе действа этого зрелища, взвыли от досады, что за такой быстротой им не угнаться.
Я точно знаю, что мы сами придумали откуда появился мужик на лосе: кто предположил, что «это, наверное, сунгайский мужик. У них тамака по тайге лосей навалом, а коней нету, вот они и приучают лосей». До сих пор не знаю правды, а верю в то предположение.А потом как-то враз слово «Сунгай» стало выпадать из разговорной речи. Вместо него появилось новое и более непонятное – «Карла Маркса». Теперь, когда мужики в бор на заготовку леса уезжали, то говорили, что поехали в Карла Маркса. Всё оказалось просто: в Сунгае так назывался колхоз. А про Карла Маркса нам в школе на истории рассказала учительница.
В Сунгае я был всего один раз. В ту пору мне было уже за сорок лет. Когда ехали назад, то я рассказал о своих детских восприятиях Сунгая, на что мой попутчик, живший в детстве в Семёновке, тоже поведал похожую историю. Но он ещё в детстве не выдержал тайны о Сунгае и напросился с отцом туда на мельницу.В 2009 году я ожидал автобус рейсом Кытманово-Барнаул. Рядом со мной, на лавочке, сидел парень лет 25. Он был местный и тоже ехал в Барнаул. В разговоре я спрашивал его о деревнях. Спросил и про Синюху. Он сильно удивился и переспросил у меня «А это где?». Про Карла Маркса он что-то слышал, но «В Сунгае работы нет, все пьют, землю обрабатывает какая-то Барнаульская организация под названием «Орбита».
Когда наш автобус выехал из Кытманово, и, взобравшись на возвышенный участок трассы, покатил в Заринск, я посмотрел в сторону Сунгая. Самой деревни я не увидел, а Синюха видна была очень хорошо. Покрытая таёжной порослью она издали казалась синей, как мечта, за которой мы идём всю жизнь.
Время, время…
Смотрю на фотографию, и как вчера будто вижу картину. Вот приехал в деревню Ново-Кытманово из Кытманово корреспондент (их тогда звали «газетчик») и сфотографировал мужиков в поле. Война закончилась недавно, трактор не имел дверей, но мужики бодрые. Стал вспоминать – кто же здесь сфотографирован или, как раньше говорили, снят. И пошло, и поехало. Одно за другим вспоминалось, да вспоминалось-то без остановки.Вон слева в первом ряду Виктор Сафрошкин. Здесь ему 17 лет. Отец у него, Иван Иванович, с войны пришёл без руки. Перед войной стал шофёром. По тем временам это очень престижная и почётная профессия. Успел поработать в автоколонне, которая располагалась в Дмитро-Титово. А когда война началась, привёз жену Лиду и двоих ребятишек к тёще в Ново-Кытманово.
На фронте подвозил снаряды на передовую. Под городом Львовом в 1944 г. ранило его в руку. После этого началась его нелёгкая жизнь по госпиталям.14 раз резали руку: всё сохранить хотели. Не получилось.Пришёл отец Виктора с войны, окреп маленько, и снова сел на машину. Да так с одной рукой и ездил. Ляжет, бывало, грудью на баранку, а правой рукой скорость переключает. Она у него целая была. После войны ещё двое детей народилось. На машине он ездить уже не мог и его перевели работать лесником. Да стал болеть Иван Иванович желудком. Сделал операцию. Только после этого его признали инвалидом. Было это в 1964 г. Теперь его здоровье окончательно подорвалось, и он переехал с женой в Барнаул к дочери. Стал просить квартиру у властей. Получил, а через год умер. Было ему тогда 66 лет. Через 3 года умерла жена.
А Виктор Сафрошкин отслужил в Роте Почётного Караула в Кремле.
Рядом с Виктором сидит Шура Матюхина (Дегтярёва в девичестве). Она учётчиком работала. Теперь уже старенькая Александра Григорьевна живёт в Заринске.
В верхнем ряду крайний слева сидит Кретинин Владимир Фёдорович.
Ему, тихому, скромному, трудолюбивому, совершенно бесконфликтному человеку выпала нелёгкая судьба. В армию был призван перед войной. И дослужить оставалось совсем ничего, а тут война. Навоевался с немцами, перебросили на восток. Но выжил. С войны пришёл без единой царапины. Служил вместе с земляком – Ремизовым А.З.
Демобилизовали в 1946 году. Приехал в Ново-Кытманово и в 1948 г. женился. Нарожали они с Евдокией четверых детей. Сам работал механизатором, а Евдокия в магазине продавцом. Так и жили.
В 1968 году летом Владимир Фёдорович после работы отдыхал на веранде своего дома. Присел покурить, перед тем как идти на речку искупаться после пыльного трудового дня. И уже было собрался идти, как к нему с ружьём на перевесе подошёл сосед Косачёв Сашка, недавно вернувшийся из тюрьмы. Сашка сидел 15 лет за убийство, и на зоне познакомился с Фроловой Марией из нашей деревни, которая сидела 6 лет за аборт, что привело к смерти Дегтярёвой Катерины. Подойдя к Владимиру Фёдоровичу, Сашка спросил: «Это твоя собака бегает и моих гусей гоняет?» Владимир Фёдорович подтвердил. Тогда Сашка, или как его звали в деревне Косач, выстрелил ему в грудь. После похорон семья Кретининых уедет на БАМ.
Справа от Владимира Фёдоровича сидит Корнев Иван Иванович – сын Героя Советского Союза Корнев Иван Фёдорович. Весной в 1962 г. сильно река наша разлилась, что и моста не видно было. А Ивану надо было корм коровам привести на тракторе. Поехал наугад через речку, думая, что попадёт на мост. Но не угадал… Осталось у него четверо детей сиротами и жена – Кытманова Зинаида, фамилией которой и назван район.
Следующий на фотографии – Лебедев Владимир. В 1963 г. ему предоставят право быть первым комбайнёром на самоходном комбайне СК-3. Тогда это была настоящая диковина. Раньше был комбайн «Сталинец» и во время подбора зерновых валков он передвигался при помощи трактора. «Сталинец» обслуживало много людей. Владимиру не повезло, он рано умер от язвы желудка. Так и умер в поле.Последним сидит с протянутой рукой Харламов Иван Фёдорович. Ему было 14 лет, когда отца взяли на фронт. С Иваном ещё пятеро братьев и сестёр осталось. Отец погиб через два месяца. С тех пор Иван больше не учился. Работал. И так 53 года. Тракторист и механик 4-го отделения совхоза «Россия» — вот и вся запись в трудовой книжке у Ивана Харламова. Когда вышел на пенсию, то районные власти позволили ему купить автомобиль «Москвич». Да наградили его двумя орденами и медалями.
А ещё была целина, и это уже новая страница в истории страны и нашего села. Первые несколько лет хлеб шёл валом. Такого хлеба страна никогда не видела. Вот тогда и наелись люди досыта хлебушка. Это было удивительное время. Деревни расстраивались неимоверно. Повысилась рождаемость. Люди, наконец-то обрели счастливое начало и поверили в будущее. Сталин умер, Хрущёв дал надежду на лучшее. Жизнь тогда кипела. Строились новые дома, клубы, открывались медпункты, детсады, школы, по дорогам запылили автомобили. Освоение целины – это импульс энтузиазма настрадавшегося народа от голодной жизни.Казалось бы, деревня начинала отсчёт новой жизни. И пусть нынешние деятели от безделья ругают то время. Не соглашусь с ними. Ибо был свидетелем того, что делалось. Тогда, во время уборки урожая, над деревней стоял гул Вечно Востребованного Дела – хлеб шёл! Люди проникались особым духом: все от мала до велика ждали первых намолотов. А как же! По этому показателю привыкли наперёд загадывать, каков год будет.
После войны прошло 9 лет. Те, кто не испытал от той трагедии горя никогда не поймёт, почему правительство приняло решение на освоение целинных и залежных земель. Людей накормить надо было. И не один раз накормить, и создать основу, чтобы сытно есть всегда.
Вы посмотрите на эти лица: богатыри. Уверенные в себе и своих делах люди. Они горды собой. Да и то сказать – целину подняли. Теперь из этой фотографии только один живой остался – Матюхин Григорий (крайний справа в верхнем ряду).Здесь правление колхоза «Ленинские дни» с. Ново-Кытманово. Слева направо стоят Корнев Сергей Фёдорович (воевал, ранен), Арсёнов Александр Никитович (с войны пришёл без руки), Вид Богдан Богданович, Дурманов Николай Моисеевич (воевал, председатель колхоза), Корнев Иван Фёдорович (Герой Советского Союза). Я их так хорошо помню, что будто бы с ними нахожусь. Вот у них-то мы и учились жизни.
Раскукуй мне, кукушечка, душу, за рассветную даль уведи
Когда Герман Титов в космос слетал, то в среде мальчишек моего поколения только и было разговоров, что про него. Сочинения в школе, стихи, песни, рассказы – всё сводилось к Герману. У нас модно было говорить «Герман». Особенно, когда он приезжал в Новую Тарабу на встречу с населением. Мне тогда несказанно повезло, я уже знал, что он учился с моей двоюродной сестрой Зиной в Налобихе. Я себя тогда носил очень высоко.На той встрече Лида Змеёва, как лучшая ученица школы, должна была вручать Герману цветы, и говорить слова. Космонавт стоял на машине, борта у которой были опущены, и таким образом это была будто сцена. Когда Лида вышла к Герману, то растерялась. Проговорив несколько раз одно лишь имя «Герман», она горько разрыдалась. Космонавт нагнулся к ней, обнял и с доброй-доброй улыбкой взял её на руки. Это было настолько запоминающее и необычно, что встреча получилась без какого-либо официоза. Меня пацаны подначивали насчёт знакомства сестры с ним, а мне и вправду хотелось подойти и спросить при всех у него про это. Эх, если бы тогда это произошло, то я бы был надолго в самой высшей славе у пацанов. Но в тот раз не случилось.
После встречи с Германом Титовым в нашей школе как с ума посходили. Только космонавтами все зажелали стать. Ну, на худой конец, лётчиками. И тут нас стали заставлять писать сочинения, изложения, выпускать стенгазеты и сочинять стихи. Признаюсь у меня неплохо получались стихи, и я стал думать, как получше придумать сюжет. В стихотворении обязательным должна была быть фамилия Титов. Рифму к этой фамилии можно было легко подобрать, но у меня заклинило, и кроме «Титов – здоров», ничего на ум не шло. Колька Кащеев, например, написал:
Много в стране Титовых,
Но лишь один таков
Оказался в космос готовым
Это был Герман Титов.И в таком роде многие писали. А у меня никак не шло. В тот раз я так ничего и не предложил на суд общественности.
После той памятной встречи с космонавтом прошло 16 лет, и я уже служил в звании майора, как мне снова пришлось встретиться с ним. Было это в Казахстане, и он занимался вопросами обеспечения полётов в космос. На спортивном празднике, который ежегодно проводился в воинской части, присутствовало высокое армейское и политическое руководство страны. Я на этих соревнованиях выступал в качестве спортсмена. Разминаясь перед забегом, я и увидел Германа. Сидел он один на трибуне. После забега я подошёл к нему, представился братом Сериковой Зинаиды, «с которой вы учились в Налобихе». Как же неподдельно он оживился! Как-то обмяк, раскрепостился, откинулся на спинку сиденья, усадил меня рядом и стал расспрашивать об Алтае. Алтай я люблю и поэтому рассказал ему о последнем своём отпуске так, что он загрустил. Он мне тогда сказал: «Тебе хорошо, земляк, ты можешь по своему желанию на Родину поехать, а я себе не принадлежу и уже семь лет там не был». Я напомнил ему про его давний приезд в нашу деревню и про Лиду Змеёву. Удивительно, но он всё помнил. Даже помнил, каким платком была повязана у неё голова.
На прощанье космонавт поинтересовался моей службой. Я мог бы воспользоваться его помощью в своём дальнейшем росте, но делать этого не стал. Только рассказал ему, что так и не смог написать стихотворение о нём. И Герман дал мне совет: «А это всё потому, что у тебя душа тогда была не раскукованная. Ты, как приедешь в отпуск, иди в лес и попроси кукушку, чтобы она тебе её раскуковала». Конечно, я понимал его шутку, равно как и понимал, что на прощанье он этой присказкой показал истинное лицо сибиряка-алтайца: внешне казаться сурово-мужественным, а в душе – добрейшим человеком. И ещё мне показалось, что он с огорчением расстаётся со мной, когда прощаясь, сказал: «Увидишь Зинаиду, напомни ей то, о чём я тебе сказал». Больше мы никогда не виделись, а когда он умер, то у меня и родились эти стихи.
Раскукуй, мне, кукушечка, душу,
За рассветную синь уведи.
И оставь меня там. Буду слушать,
Как колотится сердце в груди.Раскукуй ты меня лет на тысячу,
Пусть и знаю, что это обман
Может быть мне дорога отыщется
В моё детство, где синий туман.Летайте, голуби, летайте.
Герой рассказа в верхнем ряду слева.Ваську Ремизова, ученика 2-го класса, просидевшего в каждом классе по три года, неисправимого двоечника и хулигана, исключали из школы. Причина была серьёзная – Васька из рогатки убил голубя, которых великое множество водилось на школьном чердаке. По такому случаю была собрана общешкольная линейка. Василий стоял посреди строя с низко опущенной головой, а на груди у него висел лист бумаги, где было написано: «Я убил голубя мира».
Шёл ему тогда пятнадцатый год, одноклассников Васька перерос давно, и потому со стороны казалось, что на линейке будто бы взрослый человек что-то рассказывает детям. Васька по деревенским меркам был уже вполне взрослым: носил при себе папиросы, летом бригадир разрешал работать ему самостоятельно на лошадях, по вечерам он хаживал в клуб, где был допущен в круг молодёжи. Он вполне мог бы не учиться, к чему и стремился, но закон требовал, чтобы его учили до 16 лет. Васька плохо читал, был совершенно невежественен в арифметике и, например, на вопрос о количестве воробьёв, клевавших зерно на картинке, он отвечал: «Это не воробьи, а жиды». Его отец, Иван Захарович, переболев в детстве оспой, остался слепым и по этой причине не учился и не работал. Мать, Хавронья Петровна, абсолютно безграмотная, нарожала семерых детей и в связи с этим никогда не работала. Был у них огород, корова, куры – все совершенно расстроенное и запушенное. Старшая из детей, Нина, закончила семилетку, поработала в колхозе и вышла замуж в соседнее село – Семёновку. Владимир, второй по рождению, работал на тракторе, был женат и имел двоих детей. Так что помощи от подрастающих детей родителям не было и ещё пятерым ребятишкам этой семьи уготовано было в дальнейшем самим решать свои судьбы. Государство выплачивало Ивану Захаровичу какое-то пособие по инвалидности, но в семье этого не ощущалось. Колхоз помогал сеном, зерном, мукой, но в основном семья жила огородом, лесными заготовками и тем, что принесут местные жители. Иван Захарович не мог доглядывать и влиять на улучшение домашнего хозяйства, а жена его была ленива, неопрятна и слабовата умом.
С одеждой в семье было плохо. Иногда выручало то, что, односельчане сжалившись, приносили кто фуфайку, кто платье, брюки или ещё что. Да и откуда в деревне после войны одежда была – все ходили как попало. Вот так и жила эта семья, но голода не испытывали, как не испытывали и стыда за одежду, которую носили. От веселья деревенского Иван Захарович и Хавронья Петровна не были оторваны – во всех гулянках они присутствовали наровне со всеми и вкус самогонки, бражки, «беленькой», «красненькой» знали не с чужих слов. К тому же Иван Захарович слыл хорошим гармонистом, а такой человек в любой деревне тогда был почитаем.
В такой обстановке и рос Василий. Не до учёбы ему было. С рогатками тогда ходила вся деревенская ребятня: гоняли воробьёв с подсолнухов, сорок, которые, дождавшись куриного кудахтанья, что извещало об очередном снесённом яйце, ныряли в пригон и, схватив яйцо, уносили его на расклёв куда-нибудь. Доставалось и собакам, и свиньям мирно разлёгшимся либо в лужах, либо в тени зарослей. Одним словом, стрельба из рогаток была обычным и даже обязательным занятием ребятни.
Однако было в деревне одно строжайшее правило – нельзя стрелять по голубям. Это табу было негласным, но свято соблюдалось всеми без исключения. И упаси Бог того, кто мог бы нарушить этот запрет. Откуда это пошло – неизвестно, но все придерживались поверья: будто бы в голубей вселились души деревенских мужиков, не вернувшихся с войны.
А Васька голубя убил. Причём сделал он это на виду у всех. Заложил в кожанку рогатки гайку и выстрелил в голубей, сидящих плотной кучкой на карнизе школы. Стая птиц вроссыпь взвилась, а один скатился вниз, забив крыльями. Ребятишки бросились к нему, а он, закинув головку назад, закатывал глаза белой плёнкой, продолжая трепыхаться. Побежали к учителям, которые и собрали линейку.
Речь держала самая старая учительница – Наталья Степановна. Поступок Васьки был подвергнут жесточайшей и позорной критике. Его обвинили в том, что «если немцы убивали наших солдат, то Васька хуже немцев, он душу чью-то загубил, и таким в советской школе не место». Васька молчал и боялся поднять глаза. Лицо его вытянулось и казалось будто каменным.
В этот раз он был исключён из школы навсегда.
С тех пор прошло лет шесть. Васька женился и уехал жить в Барнаул, устроившись разнорабочим на кожевенном заводе. В деревне не появлялся, слухи доходили, что ребёнок у них с Тонькой народился.
Но однажды на 1 сентября у стены школы, пришедшие раньше всех ученики, увидели большой белый камень, на котором красными буквами было выведено: «Летайте, голуби, летайте!». Камень был притащен с места, где раньше стояла церковь, разрушенная в 30-х годах.
Мед
Колхозная пасека располагалась в четырёх километрах от деревни. Место было очень живописным: высокие гладкоствольные берёзы до 25 метров в высоту, густой папоротник в низу их, а внутри этой красоты устроилась огромная поляна с разнотравной и цветной пестрядью. Вот на этой поляне и стояли ульи. Недалеко от пасеки, на полях, каждый год высеивались медоносные сельскохозяйственные культуры – клевер, гречиха, донник, экспарцет. Кроме того, изобилие полевых цветов, калины, черёмухи, шиповника, боярышника позволяло пчёлам брать богатые взятки. Этим и отличалась наша пасека, каждый год становясь одной из лучших в районе.
У нас в деревне пчелиные домики не называли ульями – «колодка», а самих пчёл – семья. Не говорили: «Пчёлы отроились», а – «Семья отошла». Деревенские многие держали пчёл. Мёд не продавали, а использовали для своих нужд. С сахаром были трудности, и мёд выручал. С ним пили чай, стряпали, лечились, парились в бане, заводили медовуху – хмельной напиток, беременные женщины обязательно употребляли его в пищу. Одним словом, мёд являлся необходимым продуктом, лакомством и лекарством. В благоприятное время, когда солнечно – дождливые дни были в достатке, А пчёлы зимой не вымирали, мёду собиралось много: по 2-3 сорока литровых фляги с семьи брали.
Для ребятни кусок хлеба, намазанный мёдом, был первейшей едой, а запиваемый молоком здоровил любого. Хороши с мёдом были огурцы. А если они охлаждались, то обмакивая их в мёд, мы испытывали необыкновенное удовольствие от вкуса. До сих пор я помню этот вкус – холодный, свежий, душистый и солнечный. Это – вкус детства.
Колхозная пасека насчитывала до 200 колодок. Пасечником в нашу бытность был Колмогоров Иван. Жил он в сторожке – рублёной бревенчатой избушке – малушке. Рядом со сторожкой стоял омшаник – землянка для хранения пчелиных семей в зимнее время. Здесь же навес из досок, где хранились различные инструменты для столярных и других работ. Всегда можно было видеть пасущуюся поодаль стреноженную лошадь и телегу, на которых пасечник ездил в деревню и перевозил грузы. Иван Иванович редко оставлял пасеку без догляда, так как случаи воровства были. Выезжал он в деревню только тогда, когда надо приходило время качки меда. Просил помощников и договаривался с председателем о машине, которая увозила выкачанный мёд.
Мы узнавали об этом и в день качки мёда ходили на пасеку. Рассчитывали свой выход так, чтобы придти к обеду, ко времени, когда уже сколько-то мёда было накачено. Дорога не занимала долго времени, но мы шли по ней не прямо, а заходили в разные места, спугнуть диких уток на оставшемся от талых вод озере, поесть совсем ещё невызревшей смородины в согре, пожевать старых уже гусинок, поискать редкого в наших местах дикого луку, нарвать слезуна, посмотреть много ли будет нынче земляники, погонять и попересвистывать сусликов, испытать на себе атаку дроздов, яростно защищающих свои гнёзда, зайти на барсучьи или лисьи норы, полетать на тонких берёзках – парашютиках. Одним словом, дел у нас хватало. И, наверное, еда мёда не была для нас главным делом. Поход на пасеку всего лишь был предлогом, причина крылась в другом. Нас окружала природа, с которой мы были неделимы. Это был наш мир и мы в нем не чувствовали себя чужими. Помню, мы срывали длинные колосья ржи, ложили их под рукав рубашки у запястья и ждали, когда они окажутся у локтя. Или как с разбегу падали в пшеницу, которая плотной стеной стояла по обе стороны дороги. Упадёшь в неё, распластаешься и ищешь в небе жаворонка. Жарко, легко, светло и радостно. А то начинаем рассказывать друг другу истории, услышанные от взрослых. Врали, конечно, но верили. Будто сейчас вижу картину: вот они, босоногие, в одних трусах да выцветших рубашонках, идут деревенские пацаны. Шмякают в пыль ножонками, ёжатся, ступая по колкой траве, осторожно наступают в лесу, боясь напороться на сучок или ветку. Идут мальчишки с вихрами нечёсаных волос, беззаботные и будто никуда неустремлённые.
Вот и пасека. Её уже за полкилометра слышать начинаешь – гудят пчёлы и дымком потягивает – это от дымаря, что раздул пасечник при качке. Почуяв нас, начинает лаять собака, но не зло – видно, знает, зачем ребятня идёт. Мы останавливались метрах в двадцати от сторожки. Дядя Ваня нас будто не видел. Потом в какой – то момент он окликал нас, приглашая к столу под навесом. В большущем тазу лежал сотовый мёд – вот то, зачем мы сюда шли! Наедались быстро, напивались вволю родниковой воды и шли назад домой. Теперь, когда цель была достигнута, дорога казалась длинной, хотя мы никуда не сворачивали. Послеобеденная жара и съеденный мёд давали о себе знать. Одолевал пот и мухи, роем сопровождавшие нас. Не зря говорят: «Мухи на мёд». Шли и клялись, что «больше ни в жисть не пойдём на пасеку». Кое-как добредали до деревни и сразу устремлялись на речку. Сначала досыта напивались воды, а уж потом купались до икоты.
Мы росли здоровыми и для нас понятие бессонницы было совершенно непонятным, но в этот день мы засыпали ещё до ужина, притулившись где-нибудь на веранде. И уже потом, сквозь сон, когда отец нёс тебя в дом, последнее, что слышал, как бабушка ворчала: «И чё ходют туда, ково там делать, свово штоли мёда не хватат». И всё. Нет меня. Но оставалась пасека и когда следующий год придёт, мы снова туда пойдём.
На сенокосе
Июль. Жара. Оводы, слепни и пауты, десятками облепив грудь, ноги и крупы коней, немилосердно их жгут. Те яростно сбивают насекомых хвостами, стряхивают ударом ног о землю, беспрерывно, как заведённые, мотают головами. Фыркают. Тянутся к нескошенной у кустов траве. Накладчицы прибивают вилами и граблями копну, и лошадь, понукаемая разомлевшим от жары копновозом, тянет волокушу к стогу. На копновозе – мальчонке лет 8-10 – выгоревшая рубашонка совершенно неопределённого цвета, голова покрыта видавшей виды фуражкой, на ногах потрепанные кеды. Он целый день на лошади, седло ему не положено, и он, подстелив какой-нибудь клок от старой одежды, как может, так и ухитряется не сбивать себе части тела. Рубаху снять нельзя – обгорит на солнце или мгновенно будет искусан слепнями. У стога два мётчика. Сняв копну с волокуши, они поддевают пласты сена вилами и укладывают в стог. Потом один из них лезет на стог, а второй кидает ему сено. Так и растёт стог до завершения.
Копновозов трое и они раз за разом подъезжают на взмыленных конях и освободившись от сена, рысью несутся к валкам. Трое накладчиц и одна подгребальщица, плотно обвязав голову белыми косынками, успевают не давать простоя копновозам. Они устали и им жарко. Накладчицы – молодые девушки, сноровисто, с привычной лёгкостью наваливают сено на волокушу. Их лица от постоянного пребывания на солнце загорели, губы ошелушились, но они веселы и подшучивают над копновозами.
Работа начинается с 9-10 часов утра, когда солнце иссушит росу и сено в валках начинает сухо шуршать. До обеда группа успевает поставить один стог и начать второй. Перерыв на обед объявляется в 2 часа дня и длится ровно один час. Все собираются в тени дерева, достают сумочки с едой – молоком, огурцами, яйцами, солью и хлебом. Кроме копновозов. Те едут искать водопой – нужно напоить коней. На это у них уходит 40-50 минут. Возвратившись с водопоя, копновозы видят, как все спят. Они засыпают коням овёс и сами приступают к обеду. Бутылка молока, два яйца, огурец и хлеб – вот и вся еда. Съедается всё быстро, и только-только они прилягут поспать, как старший мётчик даёт команду к работе. Теперь до 8-9 часов вечера, а потом ещё в течение часа ехать до деревни, сдавать коней конюху и тогда только домой. Помывшись и поужинав, копновозы успевают ещё сбегать в клуб повидаться со сверстниками, узнать мальчишечьи новости. Здесь же в клубе и накладчицы – нарядные-нарядные, с подкрашенными губами – танцуют под магнитолу. Только к 12 ночи, а то и позже, копновозы приходят домой и под ворчание матери, наконец-то, ложатся спать. А утром, в 7 часов, их будет мать, они наскоро едят и, схватив собранную матерью сумочку, идут в бригаду, чтобы вновь поехать на сенокос. И так полтора месяца изо дня в день.
Мы проклинали сенокос и не могли без него. И дело было не в том, что мы этим самым сильно помогали материально семьям. Нам, как малолеткам, платили по 20-30 рублей в месяц. Конечно, какая-то помощь была, но мы убегали от другой ещё более изнурительной работы – прополки свеклы. Это вообще был каторжный труд, так как приходилось целый день работать в наклон, а на сенокосе всё-таки на лошади сидишь.
Но было и другое, более важное, что тянуло нас на сенокос. Нам хотелось быть похожими на взрослых, заниматься серьёзным мужским трудом, а на сенокос брали не всех желающих. Мы собирались в день начала сенокоса в бригаде, усаживались поодаль от места, где бригадир раздавал наряды на работы и ждали. Нас приходило много, а брали по трое в группу. Групп формировалось две. Когда комплектование сенокосных групп подходило к концу, для нас наступал самый решающий момент: кого возьмут? И если звучало твое имя, то это означало, что ты оценён лучше других и что к тебе уже относятся с определённой долей доверия и уважения. Это-то и вселяло в нас чувство особой гордости. Наверное, тогда мы так не думали, но потому, как к нам после этого менялось отношение домашних, мы ощущали торжественность момента. В этом и была его особенность, чем мы дорожили.
По мере взросления, к годам пятнадцати, нас, бывших копновозов, смело назначали на косилки, водовозами, что выводило на более высокий уровень в использовании нас как рабочей силы.
Ключевой водой напои меня
Деревня наша с одной стороны была окружена лесом, а по другую её сторону простиралась степь с перелесками. Лес был непородный: берёза, осина — из лиственных; редко сосна попадалась – как знаковое место; да ещё кустарник – черёмуха, боярышник, шиповник, калина, малинник и крушина. По берегам речки и ручьёв непролазные заросли ивняка с талиной. Такие места звали «чаща». Гибкие ветви ивняка и талины применялись для плетения изгороди – плетня. Корзины не плели, как-то не прижилось у нас это ремесло. Берёза шла на дрова, а осину использовали для срубов на бани, колодцев и пригонов для скота.
Речка делила деревню на две равные половины, протекая между высоких и увалистых берегов, на которых в строгой линейной последовательности стояли дома с хозяйственными постройками. Общая длина реки составляла чуть более 60 километров, русло её почти не изгибалось на всём протяжении. Своё начало она брала в болотах у деревни Филатово из ключей и через пять километров приходила к нам. Вода в ней не мутилась, разве что после дождя, да талые воды по весне нанесут глины и песка. А так, травянистые и камышовые берега задерживали всякий мусор. К тому же сами жители берегли речку.
Деревня раскинулась в живописно-рельефном месте Присалаирья. Великолепные берёзовые рощи, пойменные луга с густой и сочной травой, золотистые от поспевающей пшеницы поля, весёлые от обилья цветов сенокосы, медоносные проплёшины в лесу окружали деревню. Ребятишки с шести-семи лет были хозяевами этой красоты. Вдоль и поперёк всё это ими исхаживалось, излаживалось и изучалось. Они любили нежить себя после ихнурённой жары в прохладной тени берёз, оглядывая необъятные луга с аршинной травой, срывали сочные дудки пучек и прожёвывая мякоть, глотали их сладковатый сок. Напав на слезун, набирали полные рубахи и несли домой на угощение старшим. А земляники то, земляники сколько было! Бывало, какой мужик проедет на телеге по некошеной поляне, и колёса мокрыми от раздавленных ягод становились. Сонливость и дремота нависали над деревней в июльскую жару и ритм работы сноровистой и спорой в период уборки хлебов.
В окрестностях деревни было несколько ручьёв, никогда не пересыхающих и ключей с холодной, до ломоты в зубах, водой. Все они впадали в речку. Из Пальчикова Лога вытекал небольшой, практически незаметный, ручеёк, который стараниями мужиков, соорудивших несколько запруд на нём, дал много укосных мест и вольного водопоя для скота. Длиною он был не более километра, густо порос тальником, что давало возможность дикой утке без опаски гнездиться там. Ближе к деревне, по левому берегу, нашёл себе путь более мощный ручей, его в народе даже прозвали Малая речка, а вся местность за ним звалась – Замалая. Этот ручей проистекал из Второй согры – огромного тальникового массива, протянувшегося на несколько километров с шириною 250 метров. Эта полоса перед самой деревней соединялась с другой такой же полосой тальника – Первой согрой, где так же протекал ручей. Два ручья соединяясь, образовывали Малую речку, которая впадала в реку Тарабу.
По правому берегу в двух километрах от деревни на юге находилось небольшое озерцо 30*40 метров. Подпитывали его ключи. Переливная вода стекала из озера стекала по ложбине, и добавляясь далее новыми ключами шустрой змейкой устремлялась в речку. Озерцо никогда не зарастало, рыба там не водилась. Со всех сторон оно окружалось плотной стеной леса, берега и дно были песчаными. Так и звали – Песочное.
Дальше, вниз по течению, за деревней, перпендикулярно руслу речки находился неглубокий, но широкий лог, по дну которого весной журчала вода. К середине июня лог высыхал, образуя из бьющих ключей несколько небольших водопоев для скота.
За деревней Зорниково, что раскинулась в шести километрах от Ново-Кытманово на север, в речку Тарабу впадал ручей Горёвка. Разделённые увалом, они несколько десятков километров не могли соединиться, а затем перед селом Новая Тараба нашли удобное место и слили свои струи.
В самом селе Новая Тараба в речку впадал самый большой ручей – Топкий. Исток его находился под деревней Лосихой и тоже как Горёвка, преодолевая множество препятствий, прокладывал себе путь через гряду поперечных увалов к материнскому руслу речки Тарабы.
Ближе к Чумышу больше ничто не беспокоило речку, и она полной водой вливалась в него.
Совершенно повторяя географию речки Тарабы и параллельно ей, в 14 километрах на север через село Порошино протекала речка Хараба. На ней в 50-х годах был образован совхоз «Рыбный». По руслу её сделали несколько прудов и она при впадении в Чумыш выглядела тоненьким ручейком.
По-моему мнению, и это подтверждается рядом источников, речки Хараба и Тараба – одно и тоже тюрское название рек, текущих на восток. Также как и река Чумыш: там, где она течёт на восток, этот участок называется «Карачумыш». «Кара» — значит «чёрный». И Тараба, и Хараба текут на восток. Замена первых букв на «Т» и «Х» произошли в процессе привычного и более лёгкого произношения местным населением этих названий.
В окрестностях Ново-Кытманово было ещё два озера. Озеро Моховое – называлось так потому, что здесь жители драли мох для строительных нужд. На озере Мочище жители замачивали лён. Оба озера питались ключами.
В самой деревне, у моста, где когда-то стояла мельница, бил ключ. Это место так и называлось – «Родник». В трёх-четырёх метрах протекала река и вода из чаши родника тонким ручейком стекала в неё. Родник особо оберегался жителями. В летнюю жару мало кто проходил мимо, не напившись. Располагался он у моста. А потому народ здесь всегда был. Идёт ли кто в лес за ягодами или грибами – напьётся; едит ли тракторист в душно-пропылённом тракторе, остановится, попьёт прохлады, наполнит бидончик свежей воды и гуднув на прощанье, затарахтит дальше. Всем родник был нужен, а чтобы скотина его не затоптала, мужики огородили это место. Когда скот прогоняли с одного берега на другой, один пастух становился у родника и не допускал коров до него, и как стадо пройдёт, напьётся вволю сам, а за ним и второй пастух последует его примеру.
Что уж тут говорить о ребятне. Для нас родник являлся святым местом. Мы на нём клялись на крови, сочиняли о нём всякие небылицы. Это от нас пошло, что раненные на войне мужики родниковой водой и осколки выводили, и хромать переставали, и лучше слышать-видеть начинали. Выдумывали мы всё это сами, сами же и верили. Бывало, находимся по лесу, усталые, голодные, босые ноги горят от уколов травы, укусов паутов и горячей дорожной пыли. Едва тащимся домой. Не сговариваясь сворачиваем к роднику, ложимся вкруг него на прохладную от влаги землю и начинаем пить обжигающую воду. Зубы ломит, а набившаяся от ягоды оскомина лишь усиливается. Отдулись, отфыркались, отдышались, смочили, зачерпывая ладонями из родника воду, ноги. Вроде и идти надо, но теперь уже ладонью одной руки зачерпываем и опять пьём. Вставши от родника, ощущаем, как звонко булькает вода в животе (мы тогда говорили в пузе). Вихрастые, с обгоревшими носами, загорелые до черноты, босиком, идём по домам довольные. Довольные потому, что день прошёл хорошо: наелись ягоды, по небольшому пучку принесли домой, устали и напились воды из родника, ничего плохого не сделали. Встретишь вечером из выпаса корову, дождёшься парного молока и, засыпая, последнее, что видишь – песчаные круги поднимаемые силой родниковой воды, Песок не хрустнет на зубах, так как не доходит до поверхности, и я пью не опасаясь. С тем и засыпаю безмятежным, сладким сном…
Спустя 50 лет я не узнал этого места. Там и речки уже нет. Стоит огромный зыбун, грозящий перерасти в трясину. А где родник был – не нашёл. Не осталось и внешних ориентиров. От моста остался хлипкий настил, на месте мельницы торчало несколько гнилых свай. Народ больше не ходит с берега на берег: нет его, народа то. Плотина заросла непролазным ивняком. Не напился я больше из родника, а ведь ехал за этим.
Когда уже выехали из деревни, Алексей – шофёр, включил радио. Не для красоты и соблюдения законов литературного жанра я хочу и желания склонить читателя к жалости, но Расторгуев рвал душу своей хитовой песней, где сразу при включении мы услышали: «Ключевой водой напои меня». Мы переглянулись, жёны понимающе покивали головами, а я подумал: «Нет, не зря мы легенды сочиняли про родник. Лечил он людей, вернее, души он наши лечил».
Леничка
Алексей Иванович Дегтярёв, по — уличному Лёничка, умел отменно делать два дела – подшивать старые валенки и рыбачить. Что из этого у него получалось лучше – вопрос сложный. Зимой, когда реку сковывал лёд, он подшивал односельчанам прохудившиеся валенки, а летом, когда о тёплой обуви не думали, он ловил рыбу. Другими делами из-за слабого здоровья не занимался. Зимой его все звали Алексей Иванович, летом от мала до велика – Лёничка. И это объяснялось просто: когда подшивались валенки, то их хозяин стремился выказать уважение, чтобы починка вышла добротной, а летом ему завидовали из-за его умения ловить рыбу. Мелочь он выбрасывал, а брал только «от ладони и больше». Про него говорили, что он после дождя из любой лужи щуку вытянет. Так вот и шло. Зимой: «Ты уж, Алексей Иванович, способь пимишки, а то ребятне разом не в чем ходить». Летом: «Сидел, сидел на пруду цельный день, хычь бы чо, а у Лёнички полено за поленом, горбач за горбачём в лодку прут». «Поленом» у нас звали линя, а «горбачём» — окуня. Иной раз окружат его рыбаки на лодках, а он уплывёт на место одного из них, и начинает там выволакивать одного за другим здоровенных окуней. Матерились мужики на это дело жутко.
Алексей Иванович был инвалидом с юных лет – перебиты обе ноги. Ходил переваливаясь, быстро уставал. История с инвалидностью тёмная. По слухам, когда он жил в Прокопьевске, то подворовывал. Будто раз поймали его, убивать не стали, а ломом, которым он сорвал замок с магазина, перебили ему ноги. Срослись они неправильно, и на всю жизнь он остался калекой.
Пришло время, и Алексей женился. Да не на простой какой девке, а сестре секретаря партячейки – Городиловой Зинаиде. Зинаида была неказиста собой, маленького росточка, злая и шустрая. После свадьбы Алексей стал звать её Зиночкой, а она его – Лёничкой. Завели они себе собачонку, так себе, какой-то неизвестной породы, но под стать хозяйке – злую и маленькую. За схожесть эту Зинаиду и стали звать как и собачку – Розка. Так и пошло: Алексей – Лёничка, а Зинаида – Розка.Народились у них трое детей. Валентина – копия мать – злая, нервная, Шурка – тихий, скромный парень, рано уехавший в Новокузнецк учиться и оставшийся там навсегда и Генка – худой и вечно задиристый паренёк. Валентина, не сыскав себе перспективы замужества в деревне, уехала тоже в Новокузнецк, где и устроила своё счастье. Генка подрос, в школе у него не заладилось и Валентина взяла его к себе. Он устроился работать на шахту, женился, но как-то повздорив с тестем, был им убит. Был у них ещё один сын, Анатолий. Но это был результат ошибки Зинаиды до замужества. Жил с ними, работал на тракторе, больше прославился задиристостью.
Со временем вся деревня звала Алексея и Зинаиду – Лёничка и Зиночка. Хоть по злу, хоть по добру.
В деревне так бывает
Были у Алексея Ивановича свои рыбные места – далеко по речке вверх, там, где она бежит ещё узким руслом, но глубоким. Эти места так и звали – «узенькое». Когда Алексею надо было отвести душу, он уплывал на лодке в «узенькое» и ловил там огромных окуней. Первым из деревенских рыбаков Алексей Иванович стал применять леску (жилку) и «фабричные» крючки, как тогда говорили.
Когда на смену валенкам стала приходить «покупная» обувь, надобность в ремесле Алексея Ивановича отпала, и тогда он полностью перешёл на рыбалку. Главным занятием зимой для него теперь стало ждать лето. Плавать в «узенькое» было тяжело и он купил дом на самом краю деревни, поближе к уловистым местам.
Однако года брали своё, сил на рыбалку не хватало, да и у детей не всё удачно складывалось в городе. Генку убили, Валентина мыкала как могла горе, только у Сашки оказалось всё налажено. Работал он мастером на шахте, имел трёхкомнатную квартиру, зарплату получал хорошую, дача, машина, отдых в санаториях – это был высокий показатель уровня жизни тех лет. К этому времени В Заринске началось строительство «Коксохима» и многие семьи из деревни поехали на стройку. Деревня окончательно опустела: закрылся медпункт, клуб, животноводство свели на нет, зерновой клин урезали до минимума.
Однажды Сашка приехал погостить к родителям. Походил денёк и – другой по деревне и объявил дедам – забираю с собой. Охнуло всё внутри у Алексея Ивановича, но, что делать – Сашка прав. На том и порешили.
Утром следующего дня во дворе у Дегтярёвых перебывали все оставшиеся жители. Кто-то завидовал, кто-то отговаривал, но в душе каждый радовался за Алексея – не у каждого такие сыновья уродились. К обеду Зинаида хватилась, а Алексея не было дома. Туда-сюда – нет его. Посмотрели, а рыбацких снастей тоже нет. Пошёл Сашка на речку. Его отец сидел на берегу у костра, в котором догорали остатки лодки и рыбацкие принадлежности. Алексей Иванович смотрел на пламя костра и плакал, а его морщинистое лицо излучало доброту, и было по-детски жалостливым.
Гулянка
Почему в сёлах словом гулянка называлось время повального пьянства мне так и не удалось выяснить. Пытался как-то сам разобраться, но всегда заходил в тупик от совершенно разного смысла этого слова. «Гулять» — это значит, ничего не делать, а просто праздно ходить. Отсюда и «прогуливаться», т.е. недолго походить: подышать свежим воздухом, полюбоваться на природу. Но в деревне в этом смысле слово «гулять» никогда не применялось. Просто так там не принято было ходить и в этом случае говорили «шляется», природой никто специально не любовался – среди неё жили.
И никак не вязалось второе значение слова «гулять» — это пить спиртное. Причём смыслом было – пить много, несколько дней и большими кампаниями. В этом случае «гулянка» одобрялась, а если кто пил один и часто, то таких осуждали до нечеловеческого унижения. Обычно в таких случаях говорили: «Ну, погуляли два-три дня, люди как люди, а этот жрёт и жрёт как свинья, всё никак сдохнуть не может».
Только потом я всё-таки остановил своё понимание этого слова на том, что эти «два-три» дня по разумению деревенских жителей и были временем ничего неделания физически. А пришёл я к этому выводу потому, что массово пили спиртное только два раза в году – перед весенне-полевыми работами и после уборки урожая, заготовки дров и сена на зиму и мельничного помола, т. е. тогда, когда к зиме всё было готово. И это вполне оправдывалось тем, что не нарушало общего ритма крестьянского бытия, более того, давало возможность людям после тяжелейшего физического труда отойти на время от надоевших забот. Суровые по природе огромной физической загруженности, крестьяне, употребляя спиртное, освобождались, хотя бы на некоторое время, психологически от повседневных забот изнурительного труда. Крестьянский мир выработал этот порядок и приняло его как традицию, разнообразив дни гулянки песнями, плясками, играми и шутками.
Мне нравилось в такие дни наблюдать за жителями села, как они из степенных, угрюмых, задумчивых, вдруг превращались в совершенно противоположных по характеру людей: пели, громко говорили, хохотали, становились щедрыми. Или как мужики начинали обниматься, приговаривая при этом: «Ты меня уважаешь?». Что было совершенно неприемлемым в общении тех же мужиков, когда они были трезвы. А то вдруг неожиданно кто-то из женщин запоёт и присмотришься – тетя Дуся – нелюдимая и вечно всех и всего стесняющаяся женщина. А тут заведёт так, что разнотемный, а потому и разноголосый говор за столом в раз стихает. И как по команде на какой-то строке ещё две женщины подхватывают. Да так ладно, что песня ещё краше становится. А тут все бабёнки, каждая со своей партией, вступают. И без сбоя, плавно, без выделения кого-либо, льётся раскатисто, вольно и душевно деревенская застольная песня. Эту песню, петую не одно поколение, знают все, но как будто впервые поют и чувствуют – плачут. Закончив песню, и мужики, и бабы, поворачиваются к запевале и благодарно, тоже как в первый раз, высказывают одобрение и восхищение ей. Не знаю чего здесь больше, то ли действительно красивому голосу отдают дань уважения или же через песню вспоминают прошлое, где остались их родители, или же спиртное смягчает души поющих и они говорят: «Шибко жалостливая песня». Я очень любил слушать песни про сирот. При этом плакали все женщины за столом, плакал и я. Эти песни являлись напоминанием для гулявших: «Вот мы пьём, едим, а у кого-то плохая жизнь!». Текст одной из таких песен я предлагаю.
Во саду ль в огороде громко пел соловей,
А я, мама, на чужбине спозабытых людей.Спозабыт-спозаброшен с молодых юных лет,
Я остался сиротою, счастья-доли мне нет.Вот умру, умру я, спохоронят меня
И родные не узнают, где могилка моя.На мою на могилку, знать, никто не придёт,
Только раннею весною соловей пропоёт.Пропоёт и просвищет и опять улетит,
Только лишь моя могилка одиноко стоит.В середине веселья приходит черёд плясок. У нас никогда не плясали молча. Искусство пляски заключалось в том, чтобы с одновременным перебором ног петь частушки. Это трудное дело, но и почёт тому, кто это делал умело. Я заметил, что мужики так не могли. Выйдет, какой на круг, потопчется, похлопает себя по коленкам, присядет три-четыре раза, и всё – выдохся. А бабы, соревнуясь между собой на перепев, плясали долго. За гулянку я насчитывал до 500 исполненных частушек. В основном частушки были с намёками, но не скабрезные. К сожалению, собранные и записанные мной частушки, затерялись, и для полного восприятия гулянки того времени их очень не хватает.
Безусловно, особой фигурой на гулянке был гармонист. Он не подыгрывал песне, его роль сводилась к игре плясовой. Играл часами. Требования к нему были суровые: «не куражиться», а играть, когда скажут, пить и закусывать по ходу игры на гармонии. Как правило, к концу гулянки, гармонист был мертвецки пьян и на последующие дни уже не играл, а пел и пил со всеми за столом. До сих пор я так и не понял: почему гармонист во время игры отворачивает лицо в сторону и склоняется к мехам? Может он так контролирует правильность игры? Но если все слышат музыку, то он тем более её слышит. Мне говорили, что он так свою «манерность» и кураж показывает.
Не нравилось мне, когда бабы наряжались в мужиков, а мужики в баб. Хохотали при этом все, но мне казалось это оскорблением друг друга. Я не видел ничего смешного в том, что какая-нибудь бабёнка намажет себе сажей на верхней губе полоску, изображающую усы, наденет мужские брюки и на неприличном месте привяжет морковку. Как-то стыдно за них становилось.
Особенно я любил слушать, когда несколько мужиков уединялись для разговоров. Истории, которые они рассказывали, были известны на сто раз, но никто и никогда не перебивал друг друга. И когда очередной рассказчик заканчивал говорить, то всегда слышалось: «Ишь ты, как оно вышло». Состав рассказчиков не менялся из гулянки в гулянку, разве что из города кто приедет. Тогда слушали его с неподдельным вниманием, если городской гость не наш, а если деревенский, то к нему относились иначе. Я рано стал понимать, что деревенские, уехавшие жить в город, много врут. И врут где надо и не надо. Они любили постоянно подчёркивать, что живут в городе. Говорили: «А вот у нас в городе…», «А вот у нас на производстве …», «А вот наш директор предприятия…», ну и всё в таком роде. Наши мужики знали, что он врёт, но поддакивали, притворно удивлялись, угодливо подхохатывали и тоже говорили: «Ишь ты, как оно вышло». Вот за это мне и было обидно за наших мужиков.Однажды я решил их выручить. На 7-е ноября в деревню из Прокопьевска приехал Алексей Некрасов. Там он работал бульдозеристом на шахте. Выпили мужики, и пошли на очередной перекур. Тут он и расхвалился, что у них на шахте «душ и всё прочее после работы». Я тогда уже в 10-м классе учился и спросил его насчёт устройства электродвигателя, сказав, что если в городе живёшь, то должен знать, как он устроен и работает. Он обиделся, наорал на меня, а я ему посоветовал не врать о городской жизни и «не выделываться перед нашими деревенскими»: «А то вы там хорошо живёте, а водку да самогонку едите пить в деревню и окурки тушите в цветочных горшках». Отец мне за этот случай хорошую выволочку устроил, но я слышал, как он матери говорил: «Витька вырос, вон как Лёньку срезал, тому и крыть нечем было».
Во время массовой деревенской гулянки за домашним хозяйством следили мы под руководством бабушек. Это не вызывало трудностей, так как гулянки приходились на время школьных каникул.
Отгуляв «положенные» дни все шли на работу. Но идя на работу «забегали» к тому, у кого последний день гуляли – опохмелиться (похмелиться). Выпито всё было ещё вчера, и хозяйка опрокидывала в таз флягу из-под браги, куда стекала густая масса – гуща. Эту гущу мужики и хлебали ложками. Потом хлебали уху – «щербу». Рыбу для щербы засаливали летом.Опохмелившись и наевшись ухи, мужики смеялись над тем, кто и как вёл себя во время гулянки и, покурив, шли на работу. На этом гулянка заканчивалась. И упаси Бог от гнева деревенского того, кто после этого пить начнёт! В то время общинные традиции деревенского бытия поддерживались и соблюдались строго.
Позднее, где-то в 60-х годах, от этих традиций стали отходить. Слово «гулянка» забылось и ему на смену пришло слово «пить». При этом смысл тоже изменился. Если употреблять спиртное, то говорили «пить», а само спиртное – «питьё»; если утолить жажду, то говорили «попить». Гулянки сменились выездом «на природу». Гармошка забылась, частушки не пелись, плясать перестали. «На природе» пили часто. Вот примерный перечень причин «на природе»:
1,2,3 мая – праздник;
20 -22 мая – отсевная;
27 мая – день шофёра;
28 мая — день пограничника;
30 мая – Троица;
Ежедневно во время сенокоса;
Окончание уборочной страды.
И помимо «природы»:
7-9 ноября – день Октябрьской революции;
Поездка на мельницу для размола пшеницы на муку;
Новый год;
23 февраля;
Заготовка дров.По деревенским меркам за это пить не возбранялось. Обычным явлением стало распитие спиртных напитков во время работы. В дальнейшем всё это перерастёт в пьянство, размахи которой сегодня неимоверны…Последний раз, когда я ездил в деревню на кладбище, где похоронены мои родители, к нам пришла женщина с совершенно бесформенным от пьянства лицом. Молча уставилась на еду, разложенную на скатерти, и хрипло выдохнула: «Дайте чего-нибудь выпить». Мы налили ей водки за помин умерших, она одним глыком опрокинула стакан в себя, тут же схватила бутылку с остатками водки и принялась судорожно глотать. Мы отнимать не стали, оставили еду на кладбище и уехали. А той женщиной была жена деревенского гармониста 60- годов, убитого сыном за то, что отец больше его на одну рюмку выпил самогонки. Сын взял деревянный брусок от дивана и разбил отцу всю голову.
Розовые туманы
Вчера долго не мог заснуть. Что-то раздумалось много. Гнал прочь мысли, а они, как назло, не уходили. Давно я не был в деревне, от того и не спокойно на душе. Всё же уснул. А потом был хороший, хороший сон.
Будто я маленький и решил сходить на рыбалку. Встал в три утра. Домашние ещё все спали и меня не заметили. А как бы они заметили, если спали в доме, а я на бане – там у меня лежанка была, и я там тайны свои хранил. Пока собирался, немного посерело вокруг. Прохладно было и потому я надел отцовскую фуфайку, его же резиновые сапоги. В карман сунул краюху хлеба, посыпав её солью.
Идти до мостков, где стояла лодка, было минут пять. Но идти пришлось через кусты ивняка и другой поросли, которые в это время были в обильной росе. Я знал, что пройдя через кусты, я буду совершенно мокрый.
Над рекой начинал подниматься туман и часам к 7-ми его космы окутывали меня с лодкой. Одежда на мне ещё более тяжелела, борта лодки становились будто облитые водой, мокрыми пальцами трудно было удержать вертлявого червяка, насаживая его на крючок. Как-то улаживалось, и я, забросив удочку подальше от лодки, складывал руки лодочкой и засовывал их в сапоги. Там было сухо и тепло. Туман поднимался выше, и лучи восходящего солнца пронизывали его. От этого всё вокруг меня становилось розовым и нежным. Вода превращалась в сплошную розовую гладь, по розовым камышам и осоке начинают суетиться розовые пташки. Мне даже кажется, что просыпающаяся деревня оглашалась розовыми голосами. Я сидел ещё несколько минут, и когда туман начинал двигаться, сматывал удочку и укладывл её на дно лодки. Доставал из кармана хлеб и начинал есть. Присоленый, он был вкусный до неимоверности. Пригоршнями поддевал воду и запивал сухомятину. Вода была тёплая и розовая. Хлебные крошки падали в воду, их тут же подбирали рыбьи мальки, я опускал в воду руку и они начинали щекотать мне её. Я тихо хохотал.
Когда солнце начинало припекать, я быстро ловил 20-25 чебаков и причаливал к берегу. Проходя через береговые заросли, я ещё пробирался через остатки розового тумана, радуясь, что продляю себе удовольствие любования им.Старые кони
Было такое выражение: «Старых коней на колбасу сдают». У нас в деревне тоже так говорили, но только не в отношении коней. Друг на друга в шутку поселяне говорили: » И куда тебя старого, только на колбасу и сдать осталось». Про коней так не говорили. А ведь все знали, что их по старости увозят на мясокомбинат на станцию Овчинниково. И никто в деревне не видел, как коней загружали на перевозку. Говорили, что за деревней есть где-то место, куда их отгоняли. Там загружали на машину с высокими бортами и везли на мясокомбинат. Мы в детстве искали это место, но так и не нашли.
Для нас – пацанов – исчезновение лошадей из коншни являлось всегда неожиданным. Вчера ещё Рыжка стоял здесь, и мы его кормили сухарями, а сегодня его нет. Грустно, конечно, становилось. Мы знали родословную всех лошадей, их жизненную историю, много привирали им заслуг, сочиняли легенды. С конями мы были единым целым и любили их как друзей. Наверное, они также думали про нас. У нас вообще никогда не было случая, чтобы лошадь убежала от человека. Или там, что кто-то не смог поймать коня в табуне на вольном выпасе. Идёшь к нему, протягиваешь руку и говоришь: «Кось, кось, кось». Он перестаёт траву «щипать», поднимает голову и смотрит на тебя. Тут ты его по кличке зовёшь и руку с сухарём или куском хлеба к нему протягиваешь. Он к тебе неторопливо подходит. Скормишь приваду и узду на него одеваешь. Как ремни застегнёшь, он вздохнёт глубоко и послушно идет за тобой.
С тюрского «кытмана» — конское пастбище, а деревня наша – Ново-Кытманово. Но об этом мы тогда и не ведали, а коней любили все жители.
Боже упаси, лошадь было обидеть ударами или матом. Никогда не подхлёстывали коня, а только шевелением вожжей давали понять, чтобы поторапливалась.
К жерёбым кобылам – особое расположение. Их поили тёплой водой, сено только луговое, из овса удаляли примеси, о применении их к работам месяца за три уже и речи не шло.
Летом на сенокосе, мы выкраивали время, чтобы искупать коней. Сейчас то время представляю и мне кажется, что лошади умели смеяться: губами размякшими начинали перебирать. Тот из ребят, кто первый это видел, кричал: «Ребя, мотрите евонная кобыла смеётся». Не знаю почему, но у нас так считали.
Местность у нас увалистая и на машинах, особенно летом после дождя и зимой, затруднительно было грузы перевозить. Вот лошадь и выручала. Дрова, сено привезти, в гости съездить (у нас говорили – сбегать) – всё лошадь. А потому и относились к ней как к человеку…
А куда было девать старых лошадей? Если по-житейски подумать. Но у нас деревенская мудрость нашла способ уйти от жестокости, наоборот, деревенские жители, зная, куда увозят старых лошадей, старались оказать им всякое доброе внимание при их жизни. Этим они как бы ещё при жизни коней винились перед ними за столь жестокую, но необходимую реальнось.
Как рождались деревенские легенды
Удивительно, как рождались деревенские легенды! В их основе лежала вера в собственную правоту, которая часто исходила от совершенной ненаучности, но её смыслом, даже можно сказать идеологией, всегда была добродетель.
Многие понимали, что этого не может быть, но либо делали вид, что верят, либо верили по-настоящему. И я не припомню случая, чтобы кто-то засомневался, опроверг легенду, хуже того, высмеял рассказчика. Такое отношение к легенде, видимо, объясняется тем, что деревенский мир имеет свою особенность в восприятии окружающей среды и её толковании. Это правило принимается и оберегается всеми. Легенда стала формой передачи прошлого последующим поколениям, что даёт возможность в будущем представить культуру предков.
Легенда о том, как Локтюхин Михаил вылечился от язвы желудка.
(записана с рассказа моего отца Ремизова Александра Захаровича)
Жил в деревне Зорниково давнишний мой дружок – Михаил Локтюхин .Мы с ним в большой дружбе были ещё с Японской, в 45-м году воевали. Я всегда, как еду мимо его деревни, заезжаю к нему. Он сильно кроликами занимался и мне, как ветеринару, было интересно на эту тему с ним поговорить. Он тоже ко мне заезжал, если случай представлялся. Конечно, не часто так бывало, но при встречах у нас всегда находилась бутылочка и мы с ним хорошо говорили, было что вспомнить.
И вот как-то слух прошёл, что Мишка Локтюхин заболел – язва желудка вроде бы у него. А врачи будто махнули на него рукой и сказали что не жилец. Собрался я, запряг Серка и поехал к другу.
Он был дома, лежал на кровати, худой и лицом аж пожелтел. И вправду – не жилец. Ну, сижу возле него, а он говорить даже не может – сил, видать, нету. Слабо так улыбнулся, когда я зашёл к нему и больше ничего. Я ему: «То, да се»,- а он никакой. Вижу, что скоро помрёт. Анисья, жена его, плачет, говорит, что две недели не ест ничего. Попьёт водичку, а его заследом вырвет. «Цельный день, Захарыч, лежит твой дружок как головёшка, и мне не отойти, и он как не живой».Тут Мишка вдруг говорит: «Налей-ка нам, Аксинья, с другом по стакану, мы с ним выпьем напоследок». Та аж зашлась вся, затрясло её. А он как-то так строгим голосом вдругорядь ей: «Налей». Надо тут сказать, что Михаил по нраву был суровый и Анисью держал в порядке. А в этой-то обстановке как не выполнишь последнюю волю уирающего. Дело ясное. Налила она нам по стакану спирта питьевого и огурцов соленых поставила на закуску. И Тяжко мне было пить по такому случаю, но что поделаешь, волю его сполнять надо было. Ну и саданули с ним, Он как рыбёшка маленькая ртом запозевал, из глаз слёзы потекли, руками за одеяло хватается. Я испугался, думал, Мишка умирать начал. Сижу, Анисья тут же. Глянул на Мишку, а у него скулы зарозовели, глаза заблестели и он говорит: «Саня, дай-ка мне огурца!». Я, конечно, тарелку хватанул, и ему. Он взял огурец и давай его хрустеть. Да с такой охотой, что и мне захотелось. Он съел огурец и к Анисье: «А заведи- ка, мать блинца». Та с ходу загоношилась. Гляжу, Мишка весёлый, и уже третий огурец прибрал. А перед блинами он попросил у жены ещё выпить. Той в радость. Теперь, правда, по стопке выпили, Мишка съел два блина и уснул. Мне надо было ехать домой. На улице Анисья сказала, что у неё отец перед смертью тоже выпить попросил и поел хорошо. Ладно, говорю, если что, сообщи сразу.
Недели две ничего не слышно было, а потом я поехал на центральную усадьбу совхоза. Все свои дела сделал, взял в магазине бутылку водки и на обратном пути заехал к другу. И вот хотите верьте, хотите нет, но Михаил ходил по ограде, худоват, конечно, но живой и сильно посвежевший. Выпили мы с ним, и он рассказал, что после того, как я в тот раз уехал от него, на другое утро он проснулся от голода. Анисья ему того, другого принесёт – всё ест. А через неделю поехал в больницу и врач Виктор Николаевич Дружинин не поверил: рентген показал, что язва зарубцевалась полностью. Давай расспрашивать, что да как, ну он всё и рассказал. Оказалось, что перед тем, как выпивать в тот раз, желудок у Мишки был чистый от неприятия пищи, а спирт язву просто сжёг. Одним словом продезинфицировал её. И всё, Мишка стал выздоравливать.
Он и посчас живой, а прошло уже лет пятнадцать. Ну, опять же, видишь как получилось: спирт был дома, его Аксинья из Прокопьевска привезла ещё того года, и спрятала. А если бы там водка или вино были, то не помогло бы – крепости мало. Спирт – он сильней – вот и сжёг язву.
Легенда про атом, рассказанная моей двоюродной сестрой Ниной Ивановной Сафрошкиной
С пятидесятых годов на уборку урожая в сельскую местность из города Барнаула и других городов стали приезжать рабочие заводов и студенты. Своих сил в деревне не хватало, вот и пригоняли городских. Многие мужики с войны не пришли, бабы устали за войну, ребятня, кто подрос, в армию поуходили и в города поуезжали. Вот из городов и присылали.
Я тогда избачём в клубе работала и молодёжь часто приходила, чтобы книжки взять. И вот как-то заметила, один парень несколько раз заходит, зайдёт, посидит, на книги посмотрит и уйдёт. А один раз, когда никого не было, он спросил: «У вас есть что-нибудь почитать насчёт атома?». В то время это слово шёпотом произносили. Мы и знать то не знали, что это такое. Ну, слышали, конечно, про атомную бомбу, а чтобы там про какие-то атомы мы и духом не ведали. Я ему и сказала, что ничего у нас такого нет. Он после этого попросил меня, чтобы я никому про этот случай не говорила. Так и сказал: «Пока не пришло ещё время об этом говорить».
Я как-то оробела тогда, а потом спросила у бригадира Гришки Зюсько про него. Он сказал, что этот парень в Барнауле работает на моторном заводе, слесарем, а родом из Благовещенки.
Или вот ещё в деревне рассказывали. Будто один тарабинский мужик здоровый, никогда не болел, а тут в один момент скрутило. И болел то день-другой и помер. Ну его анатомировали – всё нормально. Всяко-разно проверяли – ничего. А оказалось всё дело в атоме. Перед этим он с женой в город ездил и они там купили часы «Победу». Один мужик дотошный оказался и говорит что надо бы часы проверить. Ивана Подольникова позвали, он мастак по часам был. Когда часы то открыли, то там сразу и увидели атом. Ну, понятно, от чего помер.Легенда о Геннадии Некрасове, как он негров поборол. В деревне этому верили все и страшно гордились.
Генка Некрасов, здоровый парень, отслужил армии и уехал жить в Новоалтайск. Устроился на работу и изредка приезжал в деревню навестить мать. В отличии от многих, таких же как и он, уехавших в город, Генка по приезду домой, вёл себя скромно, не хвалился заработками, не вставлял в разговоре к месту и не к месту городские словечки, не рассказывал разные страхи про жулье и поножовщину в городе. Тихо приедет и тихо уедет.
Силой этот парень обладал неимоверной, но как-то стеснялся её. В это время в Барнауле учился Юрий Шаталов – тоже наш деревенский. Как- то он приехал к родителям и вечером в клубе рассказал молодёжи о том, что Генка Некрасов на краевых соревнованиях по борьбе занял первое место. На другой день в деревне только об этом и было разговору. «Вот тебе и тихоня, уделал всех в крае и тётя не горюй»,- говорили про него. К осени шла молва, что «Генке Некрасову нет равных в крае, а в Москве с ним вообще все отказались бороться, и только один негр согласился. А негр этот был намного здоровше. Они – негры от природы здоровее наших. К тому же он обмазался жиром, чтоб, значит, его нельзя было удержать. Начали бороться. Только Генка возьмёт негра в замок, тот – шмырк, и выскользнет. И главное, негр сам не лезет, убегает, хочет измотать. Генка в перерыве вытрет с себя жир и снова за тем гоняется. А тот уже стал выдыхаться. Вот его Генка и притырил: зажал его башку в замок, и негр аж захрипел. Негр видит, что всё, ничего сделать нельзя, давай нашего щипать. А это у борцов самое наипоследнее дело. Генка тогда рссвирипел и ещё сильнее его жучить начал. Тут судьи налетели, давай их растаскивать. Вишь ты, тихий, тихий, а тоже припёрло. Но разняли кое-как. Больше негр не стал выходить, его на носилках унесли. Генка чемпионом стал в Москве».
Зимой, под Новый год, Генка приехал к матери. С ним все вежливо здоровались. Как полагается вечером собрались «посидеть». Выпили, и тоже здоровый мужик Федя Фаустов, предложил Генке побороться. Тот отнекивался, но Фёдор стал его задирать. Мужикам в удовольствие было посмотреть, чем всё закончится. Вышли на улицу. Генка лет на 10 был младше Фёдора и стеснялся. Но когда Фёдор схватил за рубаху уходящего в дом Генку, произошло невообразимое: Генка резко присел, поднырнул под Фёдора, поддел его на плечи, крутнулся несколько раз вместе с ним и воткнул его головой в сугроб…
Победа Генки была признана безоговорочно. Долго потом Фёдор рассказывал, что он «ничё не понял, а только когда мордой в снегу оказался, то понял». Этот случай только утвердил домыслы деревни и уже никто не мог себе позволить сомневаться в том, что «Генка Некрасов негров запросто обарывает».
От автора. Некрасов Геннадий, мастер спорта СССР по вольной борьбе, чемпион Алтайского края, Сибири, второй призёр первенства СССР по вольной борьбе. С неграми ни разу в жизни не боролся. Борьбой стал заниматься после армии, когда приехал в Новоалтайск и его там заметил тренер.
Вечернее зазимье
Враньё это, что зимой хорошо. Ещё находится писатель, и вот начинает мертвое зимнее безнадёжье воспевать. И метель то для него – благо, и снег – диковина, и мороз «десятиградусный трещит в аллеях парка». Несёт беднягу, а спросить его, бывал ли он когда в переделках зимних. Надоело слышать, как трезвонят: «Зимой так чудесно, так свежо!». Куда уж свежей, когда на улице -40! Или ехал ли когда этот горемыка восторженный в метель на конях? До деревни ещё долго ехать, лошади выбились из сил, пальцы уже онемели, губы вместо «тпру» выстанывают что-то наподобие «ту-у-у». Одна надежда, что впереди идёт старая кобыла Лысуха, она точно, не подведёт. И так заскучаешь душой, когда и от бурана то ничего не видать, а тут ещё и темняться начинает. Нутром взвоешь, а то и громко заорёшь. Уткнёшься в воротник тулупа всем лицом и: «Будь, что будет». Бывало, по три дня пропадали мужики из-за бурана. У нас про таких говорили: «Зазимье поймал парень». Такой домой приедет, никто его встречать не выйдет: подумаешь герой, в буран ехал три дня!
А тут как-то еду в автобусе и слыщу: «Люблю я, знаете ли, зиму. Свежо и морозно так кругом, ну право, хорошо!». И вспомнил я себя, когда в 13 лет попал в буран и три дня ехал домой на конях. Бабушка вечерами подходила к окну и в снежную мглу говорила: «И где его носит третий день?». Приехал, она накормила меня, пришёл отец, и как ни в чём не бывало, спросил: «Лошадь поставил?». А эти… зиму любят…Утро
Сильно запомнилось деревенское летнее утро, а именно та её часть, когда первый луч солнца пробивает туман. Все враз становится серым. То, что луч начинает пробиваться, можно было увидеть по начинающей сереть округе, когда вдруг, из непонятно откуда, появляются очертания берега, камышовых островков, лодки других рыбаков. Часам к четырём серость видна хорошо, но поплавок по-прежнему едва различим. Вот и гнёшь голову к коленям, чтобы поплавок подсмотреть. И пока тихо-тихо вокруг. Удилищем коснёшься случайно воды, и слышно как вода капает. Да звонко- то как! Через некоторое время где-то рядом шуршнёт что-то и тут же осторожненько «чивырк-чивырк, фьють-фьють». Через минуту опять это же повторится, а спустя 10-15 минут вовсю начинается птичий разговор. Я всегда в таких случаях думал, что таким образом птицы здороваются утрами и сны рассказывают друг другу.
А когда солнце смело и уверенно разрежет серую пелену, начинается Большая Жизнь Природы: перелёты, порхания, песни, щебет, кукования, клёкот, кудахтанье, хрюканье, ржание, мычание, лай, визг, разговор людей и клёв рыбы.
Не у всякого рыбака клёв случится — на то сноровка нужна, — но всякий насладится увиденным и услышанным этим утром. Солнце выгреет первый раз округу и начинают меняться звуки кругом: то трактор загудит, тресканёт мотоцикл, уркнет натужно машина, горланисто и по-деловому петухи разорутся – всё, иди, рыбак домой, ищи новое дело.
Причалит лодку к мосткам, вычерпает из неё воду и довольный уловом, сядет покурить, в прищур поглядывая на водяные блёстки. Хорошо.
Но только будет мужик маяться до обеда или больше, вспоминая, как шуршала по камышинкам стрекоза или как чмокал толстыми губами карась, ряску подбирая, или как вдруг ни с того ни с сего утка закрякала пронзительно, или как одобрительно загоготал гусак навстречу стае. Пройдёт рабочий день, будто в серой пелене, а вечером, чтобы жена не увидела, возьмёшь баночку и пойдёшь вниз огорода червей накопать. Прикроешь лопушком, а утром, когда ещё совсем темно и жена крепчайшее спит, скользнёшь тихонько, оденешься как-нибудь, и на речку. Усядешься удобно, разомнёшь первую беломорину, покуришь со смаком, а уж потом за удочки возьмёшься. И будешь ждать, когда первый лучик начнёт разгонять сумрак вокруг тебя и в тебе.
ЧП деревенского масштаба
Слух о том, что из овечьей отары, принадлежащей жителям села пропала овца, разнёсся по деревне мгновенно. Везде: у магазина бабы, пришедшие чего купить, а то и просто посплетничать, мужики на ферме или в мастерской, ребятишки в своих вечных играх, деды покурить, собравшись, молодёжь в клубе – все говорили только об одном – ночью из кошары исчезла овца.
Главным рассказчиком был пастух Никишка Прасолов. Утром, как всегда, он пришёл выгонять овец на пастьбу. Выпуская из загона овечек, он пересчитывал их каждое утро. И в этот раз так же было.
— Эт я персчёл ихя, а едной нетути. Чтэ такое, неужто обманулся? Тады я их назадь загнал, да ишо разок, таперя унимательно перечёл. Как есть нетути овечки. Нутром я так и зашёлся. Туда-суда побёг, кум Василий как раз мимо шёл. Я к ему. Так и так, мол, овечка пропала. А он грит, ты давай, меры примай, доклади кому положено. Так я и пришёл к председателю нашему. Он крутнул ручку и попросил барышню на камутаторе милицию. И всё как есть обсказал. Мол, овечка пропала и всё такое прочее. А оттуда, значитца, приказ – никого к месту происшествия не пускать. Санька угнал стадо, а я вот тута и стою – охраняю.
Никишка рассказывал долго и всем, кто проходил мимо. Косноязычный, он коверкал слова, и, слушая его, люди смеялись. Однако всем было интересно услышать рассказ из первых рук. Никишка же, чувствуя на себе внимание, гордился своей значимостью.
По деревне поползли слухи, что милиция приедет с собакой и со специальными приборами, чтобы «ворюгу имать». Бакин Василий, чью овечку украли, кричал, что «своими руками стерву удавлю». В том, что её украли сомнений ни у кого не было.
После обеда из района на мотоцикле приехал милиционер. У первого встречного расспросил, где овчарня, узнав попутно подробности от жителей, что известно о пропаже овцы.
Как потом рассказывал Никишка.— Подъезжает такой дядя солидный на милицейском специальном мотоцикле. Спросил меня и мы с им удалились в сторону от других. Там он велел мне всё обсказать в наилучших подробностях об происшествии. Я чин чином и ответствовал, что, мол, так и так. Я ить умею обстоятельно говорить. Долго меня милиционер выслушивал и под конец говорит, что вопросов ко мне больше не имеет. Правда, спросил, кто ночью сторожил у овечек. У нас, мол, мил человек испокон не охраняли овечек. Чего их охранять, они же свои. Своих не воруют.
Место в Ново-Кытманово, где и происходило действо.
После разговора с Никишкой милиционер сказал, чтобы за ним никто не ходил и сам пошёл к ближним домам. Однако прежде чем идти к домам, он обошёл овчарню кругом. Что-то смотрел, приседал в траву, возвращался назад к изгороди и записывал в блокнот.
Нам, ребятишкам жуть как интересно было наблюдать за милиционером. Мы прятались за кустами, зарослями крапивы и полыни, продвигались за ним. Пройдя метров сто, милиционер уверенной походкой направился к дому Ширнина Михаила, дом которого стоял ближе всех к овчарне. Мы замерли в нетерпеливом ожидании. Долго и томительно тянулось время, потом из дома выскочила жена Михаила Ольга и торопливо пошла к соседям. Втроём они вернулись назад. Прошло ещё часа полтора, и Ольга опять выскочила из дому. Назад она пришла с женой Василия Бакина.
А потом мы увидели картину, которую потом долгое время живописали всем, кто нас об этом просил. Из дому милиционер вывел связанного по рукам Михаила, посадил в коляску мотоцикла и повёз в район.Оказалось, что, когда милиционер обходил овчарню, он сразу натолкнулся на кровавый след от зарезанной овцы и по этому следу пошёл. Он то и привёл его к дому Михаила Ширнина. Мясо овцы было спрятано в ларе с пшеницей. Шкура валялась в кустах за домом. Голова тоже валялась в кустах. По метке на ушах жена Василия Бакина признала свою овечку.
Суд проходил в деревне. Михаилу присудили 6 лет колонии. Отбывать наказание он будет в Лесосибирске. Ольга потом с детьми уедет туда и будет дожидаться его освобождения. Стыдно ей было оставаться в деревне, хотя и жили у неё там мать, три сестры и брат. Однако Михаила потом осудят ещё дважды. Он в зоне будет авторитетом.
Деревня долго будет судачить об этом. Васька Бакин, напившись пьяным в очередной раз, будет грозиться, как он расправится с Мишкой Ширниным. Никишка Прасолов до конца своей жизни станет рассказывать, как помогал милиционеру раскрыть преступление, старики какое-то время будут делить время «до того как Мишку посадили и после». По общему настрою в деревне было видно, что, несмотря на троих детей, воровство Михаилу не простили. Детей жалели, но «Мишку-подлеца» не простили. Никто из Ширниных с того далёкого 1962 года в деревне ни разу не появится.
Уже после последней отсидки, поселятся они с Ольгой в Заринске. Дети к тому времени обзаведутся семьями, нарожают внуков Михаилу и поразъедутся в разные стороны. Михаил с Ольгой долгое время будут жить вдвоём, а к совершенной старости переедут к сыну Владимиру под город Магнитогорск. Там Михаил и умрёт.
Крутой Яр
Яров в деревне было несколько. Да к ним ещё надо добавить лога. Село наше располагалось на увалах, плавно сбегающих к реке, а потому порой трудно было впервые попавшему к нам человеку разобраться, где увалы, где овраги, а где яры. А вообще-то у нас слово «овраг» не приживалось как-то. Разве что городские родственники когда приедут погостить, называли так природные да стихийные промоины. Талые да дождевые воды славно потрудились, скатываясь к реке. Они и образовали яры, пробив весенними ручьями глубокие промоины, глубина которых достигала десятков метров, а длинна сотен метров. Яры пересекали деревню в нескольких местах и, как бы, образовывали районы. Они так и назывались – Ремизов Яр, Гнетнев Яр, Зюськов Яр, Баршкин Лог, Давыдов Лог, Маслелехин Лог и просто Лога. Говорили: «А наша корова за Яром паслась», «А я ныне в Крутом Яру веников навязала», «За Зюськовым Логом ягода хорошая вызрела». Всё, что касалось разговора о территории, связывалось с ярами.
Были внезапные яры. Это в году 1962 сильная весна была. Зимой снегу Бог не пожалел. И то сказать по трубы дома засыпало. Весна началом апреля взялась сильным теплом. Ну и пошла вода. С увалов или как у нас говорили — с горы – понеслись потоки. Шум стоял тогда больше недели. Возле дома Кретинина Григория ручей себе дорогу пробил. А утром один раз встали люди и вот оно диво – самый настоящий яр образовался. Едва ли не под домом. Его потом вся деревня навозом заваливала, так как он грозился дорогу пересечь. В 2012 г. от него уже ничего не осталось. Но тогда он много неудобств принёс жителям деревни. И коровы в него падали, и ребятишек придавливало обвалившимися комками глины. Но и плюс был. Теперь после чистки скотных дворов после зимы, навоз не вывозили за деревню и не накапливали возле домов, а свозили в Кретинин Яр. Эта мера и то, что не случалось больше такой весны, но яр зарос.
Знаменит был и Ремизов Яр. Никто не припоминал, когда он образовался. Однако в пору моего детства он уже достигал 20-25 м. вглубь и длинна русла доходила до 300 м. Весной по нему нёсся мощный поток воды, который пересекал дорогу и скатывался мимо Ремизова подворья в реку Тарабу. При этом он выносил огромное количество глины и песка, что создавало благоприятные условия для купания в реке летом. Дно в месте впадения ручья в реку было песчаным. Отсюда и название места для купания – Пески. В откосах яра стрижи и скворцы устраивали себе гнёзда. Мы частенько наведывались туда «погонять стрижей». Гнёзд мы не разоряли, так как боялись, что стриж может навлечь беду. У нас поверье по деревне ходило, что стриж это брат ласточке. А если ласточку разорить, то она пожар принесёт. А если её брату навредить, то тоже дом сгорит. Мы засовывали руку в норку, и если там находился стриж, то он начинал клевать пальцы. Нам забавно было. Когда стрижи начинали выводить птенцов, старики распространяли по деревне слух, что «змеи заползли в стрижиные гнёзда». Нас это очень пугало и мы на долгое время оставляли стрижиную забаву, переключаясь на что-то другое.
Летом дно Ремизова Яра зарастало непролазными лопухами, лебедой, осотом, ивняком и клёнами. Впоследствии это приведёт к тому, что яр укрепится корнями растений, а сбрасываемые в него навоз, земля и прочие отходы деревенского быта прекратят размывание. Мы пользовались яром и его зарослями, когда подкрадывались к Бакиному огороду. У них огород подходил прямо к краю яра. И как раз на этой кромке они сеяли подсолнухи. Вот мы и подкравшись по зарослям, часто пользовались плодами их стараний.
В 2012 г. яра, по сути, не стало. Он полностью зарос клёнами и ивами. Их верхушки уже торчат выше его уровня. На месте грозного Ремизова Яра я нашёл мелкий овражек, заросший травой и кустарником. Иначе это называется буерак. Теперь с его склонов не прокатиться на лыжах и лотках, да и скотина не забредёт туда, боясь непролазной чащобы.Конечно, выше всяких сравнений, восхищений, эпитетов был Крутой Яр. Он состоял как бы из двух яров, которые сходились в один. В детстве я слышал рассказы стариков, что яр раньше был один «который теперь березняком зарос». Когда стали распахивать целинные земли, то поверхность территории изменилась и сточные дождевые и талые воды образовали новый поток, который пробил себе русло рядом со старым яром, сойдясь с ним метров через 200. После чего по старому яру не стало протекать много воды и он перестал разрушаться. Попадавшие в него семена берёз стали благоприятным местом для их роста, что и укрепит яр окончательно. А новый яр вошёл в буйство и за несколько лет превратился в место, которое пугало всех. Глубина достигала 40 м. На его дне били несколько слабеньких ключей, которые образовали трясину. Талая вода весной падала вниз с большой высоты, а потому её шум было слышно далеко.
В Крутом яру мы не позволяли себе шалостей. Относились к нему серьёзно. Из отвесных стен яра выходило несколько промоин, которые были похожи на пещеры. Мы спускались на верёвках по отвесной стене и, дрожа всем телом, осматривали эти пещеры. Врали, конечно, при этом. Говорили, что «когда Колчак отступал, то он тутака людей закапывал». Часто стены яра обваливались, и мы не рисковали подходить близко к краю.
Была у нас одна забава в этом яру. Набрав в тайне у своих отцов пороха из их охотничьих припасов, мы мастерили бомбу. Засыпали порох в подходящий металлический сосуд с плотной крышкой. В промоину сбоку яра натаскивали солому и на неё опускали на шпагате бомбу. Потом бросали факел огненный вниз и, отойдя, ждали взрыва. Гремело сильно. Но потом наши отцы прознали про это дело, дали нам доброй трёпки и на этом наши увлечения бомбовыми делами закончились. Теперь он тоже зарос. Ввиду малоснежности зим и отсутствия распашки земель вокруг яра больше талые воды не протекают по нему. Ключи затянуло и забило обвалившимися комьями земли, трава и берёзы облюбовали, это ставшее по воле природы, заповедное место. Птицы, бурундуки расселились здесь и чувствуют себя вольготно. Люди и скот сюда давно уже не заходят. Приятно смотреть с высоты на панораму некогда грозного, а теперь, кажется, уставшего и от того притихшего Крутого Яра.
Тополя моего детства
Бабушка мне рассказывала, что на месте, где стоит наш дом, раньше была трясина. «И не пройти, и не проехать по ней никак не возможно было. А мы тогда жили выше, на косогоре. И вот мой муж, царство ему небесное, с младшенькой дочерью Маней нарубили веток тополиных, да и понатыкали их в ту трясину. И что ты думаешь, принялись те ветки. Стали расти. А лет через 15 по этому месту уже тележная дорога пошла. Ты-то родился ещё в старом доме. А уж когда строить дом стали на этом месте, ты большой стал».
Я помню, когда стали строить дом. В то время как раз из колхоза в совхоз переходили и людям деньги неплохие дали. Ну, вот отец и решил на эти деньги дом построить. Нас, детей, было уже трое, да бабушка с дедом, да отец с матерью. А старый дом — не дом – избёнка. Всего-то в нём горница да куть. Новое место уж больно хорошее было. Рядом речка, тополя высоченные росли, что придавало природный уют. Отец любил рыбачить и не упускал случая, если на речке обнаруживал диких уток или гусей во время перелёта. Для этого у него было ружьё 16-го калибра ещё дореволюционного выпуска. Он его выменял за один пуд муки у деда Букина. Рыба и дичинка у нас на столе были частой едой.
Год от года тополя росли. Под их тенью находили себе прохладу и люди, и домашняя скотина. Бывало в летний зной кони забредут к тополям, наваляются в придорожной пыли, встряхнут себя и замрут в понурой стойке под тополями, обмахивая себя хвостами и вздрагивая телом, прогоняя назойливых мух да оводов. Свиньи забредут под тополя, взрыхлят пятаками землю и уляжутся в прохладное ложе, тоже периодически обмахивая себя короткими хвостами-верёвочками и встряхивая ушами. Куры паразитов своих из — под пера пылью выгоняют тоже под тополями. Пёс чей-то бредёт, от жары язык высунув, а зайдёт под тополя и как подкошенный падает прохладой насладиться.
А для нас тополя служили и местом сбора на какие-то ребячьи дела, и полигоном для проявления смелости и показа ловкости. Мы выслеживали свиней, нежившихся в прохладе, тихо подкрадывались к ним и быстро усаживались на них. Они одуревшие от испуга соскакивали и несли нас несколько метров на себе пока мы не падали. Попадало , конечно, за эти проделки знатно. Ведь некоторые свиньи с испугу болели и их на мясо раньше срока забивали. У меня, у Толика Сафрошкина были свои тополя. Мы на самом верху, вооружившись ножами, вырезали на стволах свои имена и года рождения. Они долго не затягивались. Я ещё своему сыну показывал, правда, больше след, но всё же, надпись. На толстых сучьях тополей мы устраивали качели. С этих же сучьев, держась ногами, и, повиснув вниз головой, с раскачки отрывались и летели, чтобы приземлиться на ноги. На спор залазали до самой тонкой части тополя на скорость. Ветки тополя летом хрупкие и мы в погоне за скоростью забывая об этом, падали неимоверное количество раз, выворачивая руки и ноги. Выздоравливали, и снова шли на рекорд. Тополя нам служили гимнастическими снарядами. Если в деревню приезжали к кому-нибудь гости и среди них был наш сверстник, мы его проверяли на тополях. Не прошедшего проверку отвергали, а прошедшего принимали в свою ватагу и при отъезде его в город, провожали.
Мимо тополей проходила деревенская дорога. Поздно ночью по ней шли парни и девушки из клуба. Мы готовили из тыквы пугало. Делалось это так. Изнутри тыквы вынималось содержимое, прорезались отверстия (глаза, рот), внутрь помещалась лампада керосиновая. Когда мы слышали, что молодёжь идёт из клуба, то зажигали лампадку и верёвкой, как на блоке, поднимали тыкву вверх. Молодёжь шла, дурачась и не видя вверху нашей затеи. Когда они подходили совсем близко, мы начинали дико хохотать, орать, выть и опускать тыкву. Девчата визжали с испугу, их ухажёры тоже лиха хватали. А когда они убегали от этого места, то их ждал ещё один сюрприз. Мы делали на тропинке небольшой подкоп, и они обязательно в него попадали. На следующий день, думая, что уже мы не будем повторять ту же проделку с тыквой, молодёжь смело шла под тополя, предварительно осмотрев верхушки деревьев. Но мы на этот случай тем же манером поднимали вверх мешок с пылью. А когда ребята подходили под это место, мешок летел вниз. Цепляясь за сучья, мешок рвался, из него высыпалась пыль на молодёжь. Пытаясь быстрее выскочить из опасной зоны, они теряли бдительность и попадали в ловушку из подкопа. Тоже за эти проделки нам доставалось. Но подрастали мы, на наше место приходили другие
В 2012 году большая часть тополей исчезла. Их спилили местные жители на дрова. В оставшихся тополях я узнал свой. Но моего имени и года рождения там уже не было. Время затянуло их.
А на месте старых тополей, историю которых из оставшихся жителей деревни, никто не знает, растут молодые топольки.На речке
Называется наша речка Тараба. А мы её просто звали – речка. В детстве вообще мы мало про другие-то речки что знали. Нет, знать-то знали, да только кроме своей речки не видели других. Разве что Чумыш. Он через райцентр протекает. Чумыш для нас был величественной рекой, и в разговоре мы его даже рекой не называли. А просто и значительно – Чумыш. Назвать Чумыш рекой означало уменьшить его размеры. Не звучало как-то «Был на реке Чумыш», а вот «Был на Чумыше» — это уровень. А свою речку мы звали за любовь к ней. В этом была суть нашей связи с природой. Пусть это и звучало грубовато уменьшительно, но никогда и никто несмел приуменьшить значение нашей речки перед Чумышом. Мы к своей речке относились с нежностью
Тараба означает чёрная вода. Все реки, текущие на восток тюрки относили к чёрным, мёртвым рекам. Жизнь встреч солнца ими не воспринималась. Дошедшая до них, а затем и до нас мифология о подземном царстве Тартарары (темень, ночь, смерть) олицетворила её как противника света-солнца-жизни. Конечно, об этом нам никто в детстве рассказать не мог. Я к этому пришёл спустя 50 лет, серьёзно занимаясь краеведением.Начиналась она в 2,5 км за деревней Филатово Косихинского района, и до нашего села пробегала путь в 5 км. Не виляла, так как шла по мягким грунтам, и, пробив себе путь один раз более его не меняла. Глубиной особой не отличалась. Дно никто не промерял. Но ходили слухи, что при подходе к селу её русло резко углублялось «аж до 8 м.». Думаю, что это неправда, так как мы рыбачили удочками на этих «аж 8 м.» и выставляя глубину самое большое на 1,5 м. Наверное, чтобы придать величия реке кто-то и запустил слух о её невероятных глубинах. Шириной также не отличилась. 5-7 м. – такой узенькой полоской-ленточкой разрезала она камышовую и ивняковую поросль. Бежала она по впадине между двух грив, которые протянулись на 50 с лишним км. Так зажатая с двух сторон она и несла свои воды, подпитываясь холодными родниками и полупересыхающим ручьём Горёвкой, вялым и коротеньким ручейком Малым (Малая речка) и шумным напористым ручьём Топким. После Улус Тарабы к ней присоединялась река Хараба, и, слившись, они впадали в Чумыш. Хараба – это изменённое название. Тюрки также звали её Тараба. По нашей речке разместились деревни Филатово, Ново-Кытманово, Зорниково, Новая Тараба, Старая Тараба. У нас в шутку говорили, что речка дала восемь Героев Советского Союза во время Великой Отечественной войны. Героями стали, родившиеся фронтовики в деревнях, расположенных на берегах реки Тарабы.В старое время в пределах нашей деревни на речке было 3 мельницы. И для каждой мельницы был свой пруд – запас воды. Таким образом, по длине нашего села протянулась цепочка из трёх прудов. Два из них были спущены в 40-х годах прошлого века, а один пруд сохранён до сих пор.
На этом месте стояла мельница.Деревенский пруд являлся самым большим по зеркалу. Его длинна составляла до 3 км, а ширина до 250 м. Зарыблен он был основательно. До сих пор легенды о новокытмановской рыбалке ходят. Водились щука, линь, окунь, чебак, пескарь, налим, елец. По весеннему разливу из Чумыша поднималась в наш пруд рыба на икромёт. Так что исчезновение или оскудение запасов рыбы не грозило. Хищнически рыбалкой никто не увлекался. Было 2-3 любителя из мужиков, но их за серьёзных людей в деревне не признавали. Да ребятишки с утра до вечера песканов на мосту ловили майками, марлевыми сачками и удочками. Летом мужики сговаривались и неводом делали 2 завода. Рыбы выволакивали столько, что её хватало семьям на всё лето. Мальков тут же ребятня собирала в вёдра и отпускала в воду. Зимой, чтобы не было замора, долбили проруби. Весной внимательно отслеживали, чтобы напор воды не прорвал плотину. Когда вода спадала, мужики подновляли плотину и мост. За счёт пруда многие семьи держали уток и гусей, особо не заботясь об их прокорме. Гусиный гвалт, кряканье уток, визг ребятишек на пруду создавали картину умиротворённости и вызывали зависть у жителей других деревень.
На её берегах была богатая растительность. Ивняк, талина, камыши, осока, чистотел, лилии, ряска давали приют и убежище всему живому. Утки, чайки, кулики, удоды, даже лебеди, масса других мелких пичужек украшали пейзаж и окрестности речки. А бытовой ритм деревни в дополнение к природному деловому ритму лишь подчёркивал правильность выбора первопоселенцами места для вечного проживания.
Некоторые жители деревни имели лодки. Я как-то посчитал. И оказалось, что лодки были у 31 семьи. Однако ими могли пользоваться и другие жители. На них могли рыбачить, уток или гусей выгонять на берег, так как за лето они отвыкали от подворья и больше были похожи на диких птиц. На лодках переплывали на другую сторону речки, кто в магазин, кто за грибами. Это сокращало путь на километры. А кто-то использовал лодки для сбора мха при строительстве дома или бани.Осенью, когда пруд замерзал, наступало раздолье для ребятишек. Они привязывали к валенкам коньки-снегурки и целыми днями катались. Но это длилось недолго. Как только выпадал снег, катание прекращалось.
На речке поили домашний скот, полоскали бельё после стирки, купались в жаркую погоду, собирали лекарственную траву, держали до осени гусей и уток, брали воду на полив огородов и ловили рыбу, замачивали кадушки и деревянные бочки для солений. Раньше в деревне выращивали лён, но в речке его не мочили. Для этого было предусмотрено другое место. Воду из речки не пили. Каждая семья пользовалась колодцем. Поима была густо покрыта тальником и ивняком, что создавало облегч5ние жителям села в ограждении огородов плетнями. Зачастую, таким образом, возводили стены скотных дворов. Плетень был двойной, а между стенами набивалась солома.
Без речки просто невозможно представить себе нашу деревню и наше детство. Я хорошо помню, как на середину пруда выплывали лебеди, поселившиеся одно время на нём. Вся деревня смотрела на них как в театре. Их видно было из каждого дома. Двух взрослых лебедей и двух маленьких лебедят. Лебедя убил из ружья Николай Ерохов, выполняя каприз своей молодой жены. Больше никогда в Ново-Кытманово эта птица не прилетала.
За всю историю нашей деревни в речке утонуло 5 человек – два взрослых человека и три ребёнка. Хотя и тихая она была, но ошибок не простила тем, кто их допустил.
Я любил выплывать на лодке на середину речки. Склонишься с бортов и смотришь долго-долго в чистую-причистую синеву воды. Мы так загадывали желания. Считалось, что это желание никто и никогда не узнает.Ероховы
Известная это была семья в нашей деревне. Небольшая. Всего из трёх человек состояла. Глава семейства – Иван Галактионович, жена его – Марья. И был у них сын – Николай. Жили они обособленно, ни с кем не водились, в гости, на гулянки не ходили и к себе никого не звали. Хозяйство держали крепкое: корова, овцы, свиньи, пчёлы, кролики, огород. Катали валенки, шили сапоги, дубили кожи, охотой, рыбалкой занимались. По плотницким да жестяным работам равных мастеров им не было в округе.
Иван умело ловил петлями зайцев, промышлял лис, рябчиков, куропаток и глухарей.
Так и жили до тех пор, пока дед Ерохов, так звали Ивана в деревне, не стал инвалидом. Инвалидность его имела такую историю. В давние времена, когда только начинали рыбу в пруду ловить сетями, стали мужики замечать, что кто-то опустошает сети. Да и в морды рыба плохо стала ловиться. Устроили догляд и выяснили, что это Ивана Ерохова рук дело. Подкараулили один раз, бить не стали, а подняли его несколько мужиков, да и ударили задом об землю. Замотали в сети и бросили в реку. А сами ушли. Оклемался Иван, выпутался кое-как и приполз домой. С тех пор ноги и отказали. Ходил он с костылями, но не дальше своей ограды. Ноги у него полностью были парализованы и не чувствовали ни холода, ни боли. Может от этого или по натуре такой, но был Иван суров, людей сторонился и никому не оказывал помощи, ни делом, ни советом.
Его сын Иван был крайней противоположностью отцу. Весёлый, общительный, вечно улыбающийся, он притягивал к себе людей. Про таких людей говорят, что на них нельзя обижаться. Его поистине любили. Любили за прямоту и честность, за обязательность и готовность помочь. Он умело обращался с железом, мастерил прекрасные лодки, а его устройство для загона рыбы в сети достойно высочайшей оценки. Начальство ценило его за смекалку, находчивость и природный склад ума. Он в короткое время мог без чьей-либо помощи разобраться в любом механизме и сельхозмашине того времени. А лучше его никто в районе не знал устройство пилорам. Он во всех колхозах настраивал и запускал пилорамы. Тогда в деревне люди не успевали удивляться его изобретениям. Он смастерил отцу трёхколёсный автомобиль, приспособив к нему мотоциклетный двигатель. Для себя же собрал мотоцикл из каких-то невидимых деталей и лихо гонял на нём по деревне. Его любимым трюком было ехать на мотоцикле, не держась руками за руль, так как в это время он играл на гармошке. За любовь к нему и прозвали Колюшкой.
Долгое время Николай не мог жениться. Похаживал к Верке Кулаковой, которая была лет на 12 старше его. У Верки на войне мужа убило. На руках остались двое детей. Но один – Женька — был с фамилией Зарчиков, а вторая – Людка после войны рождённая по фамилии Юрьева. Одно время Верка даже перешла жить к Ероховым, но её деды быстро выгнали. У верки отец был раскулаченный, но выслан не был.
Когда Николаю стукнуло за 35, отец с матерью настояли на его женитьбе. Девку нашли в соседнем селе Зорниково. О ней мало что знали. Говорили, что непутёвая. Оно так и вышло потом. Свадьбу играть не стали. Слава Богу, не молоденькие обои были. Зажили хорошо. Так-то по годам и по обличью она парой ему была. Высокая, стройная, со жгучими глазами, со всеми женскими прелестями выше похвалы. Деревенские бабы запускали слух, что она «порченая и по больницам валялась и бесплодная», Николай на это никакого внимания не обращал.
Он усаживал её в лодку и катал по пруду. А она в белом платье была красива. Пытались мужики позаигрывать с ней, но получали резкий отпор. В деревне её не приняли, а ей и дела не было. Всегда мрачный дом Ероховых вдруг повеселел. Там стал слышаться смех, музыка. А когда жена родила Николаю сына, его радости не было предела. Потом родятся ещё две дочери. Николай построит новый дом. Просторный, светлый, аккуратный он отображал настроение и чувства хозяина.
А к этому времени жена у Николая стала пить. И пить сильно. Доходило до запоя. Сбился мужик с ритма, исхудал, осунулся, дело из рук валилось. Мать с отцом друг за другом умерли. А она не унималась. Стала тащить из дому вещи и пропивать. Николай вдруг заболел. Заболел сильно и безнадёжно. Приходили мужики проведывать и едва признали в этом, почти что трупе, любимца деревенского.
Рассказывают, что будто бы полегчало ему, и встал он на ноги. Вышел на улицу, а у крыльца пьяней пьяного жена валяется. Не кормлёный и не мытый истопил он баню, помылся, мяса нажарил, ребятишек накормил и всю ночь ладил гроб. Под утро огладил его рукой своей и умер, прилегши на кровать. В этом гробу и схоронили. Жену до похорон не допустили. Она потом продала дом и уехала жить в райцентр. Всё, что можно было пропила, и умерла от перепоя. Дети разбрелись кто куда. Некоторое время сын болтался по району, ничем не занимаясь. А про дочерей никто не слышал.
А на месте бывшей усадьбы Ероховых разросся огромный массив из черёмухи, тополей и тальника. Красивое место, да только любоваться им некому.
Медпункт
Как бы там не ругали время Хрущёва, оно принесло много хорошего. Люди впервые хлеба наелись досыта, дома себе стали строить в деревнях приличные, а в городах отдельные квартиры с туалетами, ванной да горячей водой люди получали. По-другому можно сказать — умываться стали по-человечески. Конечно, Хрущёву не простили волюнтаризма, ему не простили того, что после полновесного куска хлеба на норму перешли. А ведь если разобраться-то это и было достижением, когда народ в открытой форме стал проявлять недовольство. При Сталине такого бы ни в жизнь не произошло. В 90-х появилось множество «угнетённых режимом» Хрущёва, так называемые шестидесятники. Стал внимательно изучать их биографию, и нате вам. Им тогда по 8-10 лет было. Была такая библиотекарь Новодворская. Отвратительный и внешне и по внутреннему содержанию человек. Так она договорилась до того, что в 12 лет стояла с плакатом протеста ввода советских войск в Польшу в 1968 г. И не где-нибудь, а на Красной Площади. О как!Ошибался Хрущёв? Да, конечно, ошибался. А то Путин не ошибается. Вон сколько дров при нём наломали. У нас безгрешными по канонам религиозным только святые бывают, а земные – нет, они грешные.
Вот орут нынешние коммунисты, что Ельцин уничтожил Россию. И я за то же. Но почему так спокойно взирали коммунисты, когда Горбачёв сдавал СССР. Не зафиксировано ни одного случая протеста коммунистов против этого. А теперь заорали…
Хрущёв честнее всех оказался. Он ошибался, но свято верил в правильность своих дел. Его когда от власти отрешали, он заплакал. После него ни один из правителей не моргнул глазом, уничтожая страну.
В конце 50-х годов в стране начался переход от колхозной системы в совхозную. При этом бывшим колхозникам государство выдало хорошую безвозмездную ссуду на строительство домов. Что тогда началось! У нас в деревне 30 домов построили. Мне нравилось тогда слушать, как старухи обсуждали планировку домов. Они говорили: «Куфня отдельная теперя, зала есть, да ишшо комната одна. Куды имя стока? А так хорошо, конешна».
В 1961 г. я учился в первом классе. И вот тогда в нашей начальной школе было больше 100 ребятишек. Сегодня в средних школах моего района по 58 учеников. Тогда и прошёл слух, что к нам в деревню медичку присылают. Много разных толков было, и стали уже стихать разговоры и к нам приехала девушка работать фельдшером. На постой её определили к Сафрошкиным. Дома у них всегда было чисто и аккуратно. И ребятишки тихие были. Наш дом стоял рядом и, естественно, по деревенским меркам я имел право среди пацанов толковать увиденное и услышанное о ней в первую очередь.
Звали её Софья. Это было так удивительно. Софья! У нас отродясь в деревне так никого не звали. Приехала из Бийска. Там у неё мать и два брата жили. В Бийске она окончила медицинское училище.
Для медпункта выделили целый дом. Бабы отмыли, отчистили и побелили, где надо было, и медпункт стал работать. Софью стали звать просто Соня, что больше ей подходило. Она оказалась тихой, спокойной, неторопливой и внимательной. Быстро со всеми ознакомилась. Её недолго проверяли. После того, как она поставила прививки ребятишкам в школе, о ней заговорили с уважением. А потом и пошло…Через 2-3 месяца она уже была своя.Проработала Соня несколько лет, а потом вышла замуж за сына хозяина дома, где жила. Виктор служил сверхсрочную службу в Роте Почётного Караула в Москве. Приехал в отпуск, и они поженились.
После её отъезда, в медпункте фельдшером стала работать Свириденко Валентина Николаевна – жена управляющего отделением. При ней студенческий отряд из Барнаула построил кирпичную больницу. Было это уже при Брежневе.
При Горбачёве медпункт закрыли. В здание больницы заселились пьяницы. Теперь там живёт какая-то девчонка. На день Троицы я приезжал в деревню. Прошёл по знакомым с детства местам. Проходя мимо здания бывшего медпункта, я увидел, как на ступеньках сидела девчонка лет в 17-18 и разводила спирт водой. Говорят, что она поминала мать, которая умерла с похмелья.
А на месте старой больницы растут берёзки да тополя…
Первый фельдшер нашей больницы Софья Николаевна Казанцева в замужестве Сафрошкина умерла в Москве, проработав там много лет медсестрой в одной из больниц.
Они с мужем воспитывали дочь Ольгу, которая живёт с семьёй в пригороде Москвы в Мытищах и работает медсестрой в больнице.В деревню провели электричество…
Электрическое освещение в нашей деревне появилось в 1960 году. Я очень хорошо помню это время. Столбы стали устанавливать в начале лета. Каждый хозяин домостроения копал яму под столб, и бригада специалистов устанавливала его. Были люди, которые отказались от электричества. Линию столбов поставили быстро. А потом самое интересное началось – натяжка проводов, вкручивание изоляторов, монтаж проводки в домах. Разговору хватило на всё лето. В августе привезли дизельный генератор и установили его в специальном для него построенном здании. Следил за работой электростанции (так звали теперь дизель-генератор) Сафрошкин Александр Иванович.
В домах выключателей не было, и когда загорелась лампочка, мы все, кто в это время был в доме, испугались. А включили свет уже затемно. Лампы горели. И вот на фоне горевших керосиновых ламп свет от электрической лампочки был как солнце. Никогда не высказывающая сентиментальных моментов, моя бабушка Кристина в этот раз радовалась как ребёнок. Выключался свет выкручиванием лампочки. А вообще генератор работал до 12 ночи. До этого времени молодёжь в клубе и танцевала.
Это первые электрические столбы в Ново-КытмановоПервое электричество провели только ради освещения домов в вечернее время. Электроэнергию подавали лишь на ферму для доения коров, так как только в нашей деревне тогда районные власти решили провести эксперимент по установке доильной установки «Ёлочка». Когда «Ёлочку» включили, и она загудела, не разобрать было толи доярки, толи коровы первыми забор ломать начали. Через неделю привыкли. Вот тогда и стал народ понимать преимущества электроэнергии. По гудению дойки в деревне стали время определять. Далеко было слышно, что вечерняя дойка на ферме началась.
От первых столбов сегодня ничего не осталось. Я ходил по местам, где когда-то стояли дома, и пытался хоть что-нибудь найти. И всё-таки один столб я нашёл. Он стоит около нового клуба и его используют до сих пор как опору для проводов. Когда-то Михаил Канунников, киномеханик, прибил щит на этот столб и всегда вывешивал на нём киноафиши. Потом на столбе повесили плафон с лампочкой, и вокруг клуба стало светло. На свет слетались тысячи мотыльков и летучих мышей. Девчата при виде их виражей визжали. Теперь тут всё заросло непролазно. А в клуб давно никто не приходит. Некому.Рядом с клубом мы оборудовали футбольную и волейбольную площадку. Вечерами много народу собиралось. И не только молодёжь, но и женатые мужики играли.
В 1965 году летом к нам в деревню приехали студенты из Алтайского политехнического института. Их было достаточно много, что они одновременно строили кирпичный клуб, магазин и больницу. Но несколько ребят меняли электрические столбы на новые. Оказалось, что к нам вели стационарную государственную линию. Вели её из Лосихи. К тому времени высоковольтная линия на 30кв дошла до Алтая, а дальше началось её распределение по сельским районам.
Быстро были завезены столбы и студенты вязали к ним 6 мм. проволокой железобетонные пасыни, и вкручивали изоляторы. Экскаватор копал ямки для столбов. Потом привезли проволоку и стали столбы устанавливать. Сделали очень быстро, так как внутридомовая разводка уже была произведена. После монтажа новой линии электрический свет стал гореть круглосуточно.
С этого времени в деревне в летнее время в домах только спали, а пищу готовили и ели в летних кухнях. Освещение стали проводить в бани, летние кухни, скотные дворы, в погреба, подвалы. У жителей стали появляться музыкальные электропроигрыватели, электрические утюги, стиральные машинки, телевизоры. К 1970 году редко у кого не было перечисленных вещей.
Эта линия прослужила до 2008 года, когда в деревне уже совсем мало осталось жителей. И вот в это время поменяли все столбы на железобетонные. Последние жители вроде как обрадовались. Решили, что если меняют столбы на новые, значит, деревню расширять будут.Спрашивал я у «высоких» людей, зачем в деревне, где практически не живут, поменяли столбы. Ответили, что это стратегия такая. А оказалось, что чем длиннее районные электросети, тем больше зарплату получает их обслуживающий персонал
Школа
Под этими тополями и берёзами с 1918 до 1968 года стояло здание начальной школы. В стране бушевала гражданская война, а на сельском сходе было решено строить школу. Помог с покупкой материала крепкий мужик Качанов, хутор которого располагался в 5 км. от деревни. Сын Качанова был врачом в Барнауле и входил в состав земельного комитета Барнаульского уезда. По политическим взглядам относился к меньшевикам. Все Качановы будут зверски убиты роговскими молодцами. Мне отец рассказывал страшную историю про то время. Я бы может и не поверил бы, но люди старше моего отца подтверждали его рассказ. Их просто рубили топорами и в яму бросали. Всех. И детей, и взрослых. Добро растаскивали по себе. Кстати, фамилии некоторых, так называемых партизан, выбиты на надгробной плите у мемориала погибшим во время Великой Отечественной войны жителям с. Порошино.Первым учителем в нашей школе был Казаков Михаил Николаевич. Он проработал в школе до 1939 года. А в этом году учительствовать стала Наталья Степановна Михайлова, которая проработает в школе до 1980 года. После войны в школу добавится ещё одна учительница – Городилова Евгения Михайловна. В 1957 году приедут ещё две учительницы, которые будут учить более 60 учеников.
На фото №1 представлены ученики, родившиеся в 1950 г (слева направо).Нижний ряд: Орехова Маша, Сафрошкин Толя, Чернов Витя, Валишевский Ваня, Бедарев Валера, Ширнина Люда; Второй ряд: Лаврешина Валя, Орехова Галя, Ширнина Катя, Долгова Галя, Сафрошкина Валя (Дмитриевна), Наталья Степановна, Евгения Михайловна, Ионина Галя; верхний ряд: Лаврешина Галя, Лаврешина Маша, Кретинина Клава, Кретинина Валя, Зимин Гена, Харламов Коля, Ремизов Витя.На фото №2 представлены ученики, родившиеся в 1946-47 годах (порядок тот же). Сафрошкина Маша, Бакина Маша, Ремизов Коля, Дегтярёв Саша, Дурманова Валя, Долгова Лида, Дегтярёва Валя, Городилова Евгения Михайловна, Сафрошкина Галя, Харламова Катя, Сафрошкин Саша, Ремизов Вася, Дегтярёв Толя, Фаустов Витя, Корнев Толя, Сафрошкин Витя.
Ученики и учителя школы в 1956 г.
Дети подрастали, и у родителей появилась проблема их дальнейшего развития. В с. Новая Тараба, что в 15 км. от Ново-Кытманово при средней школе был интернат. В то время это была одна средняя школа на прилегающие к Новой Тарабе сёла: Ново-Кытманово, Семёновка, Зорниково, Петрушиха, Курья. Эти сёла вошли в состав совхоза «Россия», который был образован в 1958 году. Было принято решение детей, окончивших начальную школу в деревнях, отправлять на учёбу в Новую Тарабу. Родители далеко не все с этим согласились, так как это предполагало слишком ранний отрыв детей от родителей. Многие просто стали уезжать потом. В Новотарабинской школе учились около 130 наших ребятишек. В основном учились до 8 класса. В 1968 г. была предпринята попытка удержать жителей в селе. Построили
восьмилетнюю школу. А старую сломали на дрова.А это новокытмановские ученики в интернате новотарабинской школы Ионина Галя, Дегтярёв Иван, Ремизов Виктор, Сафрошкина Валя.
Однако новая школа в Ново-Кытманово не удержала жителей. Они уезжали в лучшие места. Школа опустела.Она простояла без учеников несколько лет и сельсоветовское начальство в Новой Тарабе приняло решение отдать её на слом жителям села Ново-Кытманово Арсёнову Александру и Другакову Павлу.
Они школу разобрали и построили из неё себе дома.
Так выглядит дом Другакова Павла Михайловича
Про Букиных и Шепиловых
В 1929г. в деревне Ново-Кытманово началось раскулачивание. В самом начале ничего особенного не происходило. Решили так. Кто побогаче, пусть выселяются за деревню. И место определили – Топки. Там дикие места были, но земли незанятой полно имелось. Но условие им выдвинули очень жёсткое – дома не перевозить, а строиться на месте из подручного материала.
Кулаков определяли так. Если в хозяйстве есть механизмы (веялка, плуг, машинка швейная и пр.), то кулак. Жили на заимке Шепиловы. Семья у них была большущая, одних ребятишек 7-8 имелось. Дед Иван имел ремесло – шубы овчинные шил. Была на этот случай у него машинка. Вот с него и начали.Обыскивать пришли свои же мужики, которым не отказывал в шитье шуб, рукавиц-шубенок да тулупов.Дед Иван знал, что придут, а потому спрятал машинку между печью и стеной, заложив пространство кирпичом. Искали долго, но нашли. Обратили внимание, что ни как у всех у него за печкой устроено. Да и кирпич новый. Разломали, а она стоит, машинка-то, тряпками перемотана. Забрали машинку, а Ивану на другой день велели уезжать на выселки в Топки. Уехали. Но прожили там недолго. Там ещё было пять семей. Сеять не стали, так как нечем и нечего было сеять. Кто повзрослее и помоложе, тайно уедут в Кузнецк. Старики вернутся назад в деревню, нароют землянок и будут доживать свой век. Например, Ольга Шепилова фиктивно выйдет замуж за бедняка Золотарёва и уедет с ним в Кемеровскую область. Через 6 лет она приедет в Семёновку и выйдет замуж за Петра Бирюкова. Их сын, Иван Петрович Бирюков, ныне проживает в селе Порошено. А Пётр на войне погиб. Сын И. Шепилова (справа на фото) тоже на войне погиб.
А машинка, на которой Иван Шепилов шил шубы односельчанам, ломаная переломанная много лет валялась по разным местам, и дела никому до неё не было.Распад деревни
Старожилы рассказывали, что после войны много из деревни уехало. Я потом посчитал по документам, и вышло, что 48 семей. Это составило 116 человек. В основном уезжали в Прокопьевск, Алтайку. Да надо сюда прибавить 43 погибших на фронте. Вот и получилось 159 человек. А это — сила.
К 60-м годам послевоенная ребятня подросла. В начальную школу ходили больше 90 детей. Четыре учительницы учили. Жители стали просить начальство открыть восьмилетнюю школу, но к ним не прислушались. Детей отправляли учиться в Новую Тарабу за 15 км. Дети там жили в интернате и один раз в неделю привозили домой. Они мылись в бане, ночевали одну ночь, брали с собой продукты (сало, мясо, постряпушки, мороженое молоко зимой), им давали 2-3 рубля, и они опять уезжали на неделю.
В интернате за ними следили воспитатели, но практически дети были предоставлены сами себе. Это и настораживало родителей.
Подросшим детям некуда было девать свою энергию и способности и они стали уезжать в город. К 1968 г. к деревне подвели дорогу, построили клуб, магазин, медпункт, новую школу, мехток. Засевалось 4000 га зерновых, действовала молочная ферма. Казалось, что жизнь налаживалась. Но уже в начале 60-х годов стали уезжать из деревни в Узбекистан и Киргизию. Почему туда – неизвестно. Но скорее всего по принципу «кум пишет, что хорошо устроился». Так уехали 14 семей. Ко времени открытия школы и клуба молодёжь, окончившая 8 классов, уезжали в Барнаул учиться в ПТУ и работать на заводах. Так уехали Харламовы Катя и Нина, Ионина Галина, Сафрошкина Валя, Долгова Лида, Ремизова Валя, Дегтярёвы Михаил и Иван, Ремизовы Алексей и Василий, Цветикова Галя, Другакова Галя, Некрасова Мария, Ремизов Виктор и другие.Дегтярёв Михаил, окончив ПТУ в Косихе, устроился работать в Барнауле на заводе.
В 1972 г. в Заринске началось строительство Коксохима. И это стало определяющим моментом. Из деревни за 5 лет уехало 164 человека. К 1992 г. в деревне оставалось 76 человек. Однако разорение, которое началось потом, заставило уехать последних, ещё для чего-то способных жителей. И местных оставалось человек 30. Но в это же время приехали, уехавшие когда-то в Киргизию, некоторые жители, алкоголики из Заринска – тоже когда-то жили у нас. Одним словом, в деревне на 2011 год проживает 49 человек. Производства нет никакого. На лето из Новой Тарабы пригоняют телят на откорм. Работают 2-3 человека. Школа закрыта. Учеников нет уже давно. Дороги, ведущие в деревню и вокруг неё, заросли березняком. На территории, где когда-то стояли дома, всё заросло крапивой и бурьяном. Из старых фамилий остались Сафрошкины и Другаковы. Дом Ченарёвых, построенный в конце XIX века, разобрали в 2010 г., и теперь в Ново-Кытманово нет ничего, что напоминало бы о её прошлом.
За период с 1960 по 1995 год Ново-Кытманово покинули фамилии:
1.Кузнецовы
2.Прасоловы
3.Ситниковы – 3 семьи
4.Линёвы
5.Валишевские – 2 семьи
6.Зюсько
7.Давыдовы – 2 семьи
8.Старцевы
9.Матюхины
10.Кретинины – 3 семьи
11.Дегтярёвы – 5 семьи
12.Сафрошкины – 7 семей
13.Большанины
14.Арсёновы – 4 семьи
15.Третьяковы – 2 семьи
16.Гнетневы
17.Ремизовы – 6 семей
18.Угольских
19.Ширнины – 2 семьи
20.Ероховы
21.Корсины – 2 семьи
22.Другаковы – 2 семьи
23.Гончаровы
24.Минченко
25.Некрасовы – 4 семьи
26.Егошины
27.Трефеловы – 3 семьи
28.Корневы – 3 семьи
29.Титовы
30.Дороховы
31.Харламовы – 2 семьи
32.Лисицины
33.Добрынины
34.Ионины
35.Сучковы
36.Лазаревы
37. Тереховы
38.Бедаревы – 2 семьи
39.Цветиковы
40.Черновы
41.Малетины
42 Свириденко
43.Московец
44.Чарский
45.Ореховы – 2 семьи
46.Лаврешины
47.Вид
48.Солодкины
49.Полухины
50.Иушины – 3 семьи
51.Кащеевы – 2 семьи.
52.Кузины.
53.Фаустовы
54.Шлыковы
55.Шаталовы
56.Бороздины
57.Корнеевы
58.Колмогоровы
59.Лёвины
60.Зарчиковы
61.Буймовы
62.Васёвы
63.Гнетневы
64.Городиловы
65.Жуковы
66.Ивановы -2 семьи
67.Казаковы
68.Киселёвы
69.Лебедевы
70.Ляховы – 3 семьи
71.Машкины
72.Петроченко
73.Радченко
74.Рыбаковы
75.Шевелёвы
76.Дурмановы
77.Бакины – 2 семьи
78.Чечёткины
79.Шепиловы
80.Полковниковы
81.Букины
82.Авраменко
83.Заречневы
84.Коноплёвы
85.Данилевские
86.Гармаш
87.ГараевыИтого выехало 132 семьи, что составило более 600 человек
Поскотина
Проезжая мимо деревень, мы невольно обращаем внимание на то, что на некоторых участках вокруг поселения имеются остатки канав, выкопанные когда-то руками человека. Причем на некоторых участках их протяжённость достигает нескольких сотен метров. Я изучал этот вопрос в распавшихся сёлах Кытмановского района Зорниково, Михайловке, где остатки канав очень хорошо сохранились.
Особенно внимательно были подвергнуты обследованию остатки канав в с. Ново-Кытманово. Во-первых, я установил, что эти канавы имели название – поскотина. Предназначались они для ограничения выпаса деревенского скота в весенне-летний период. Скот выпасался вольно, но чтобы он не потравил зерновые посевы, вокруг деревни жители копали ров. Ширина его достигала 1,5 м., глубина 1,5-2м. Животное, подходя ко рву никогда не переходило его и тем самым угроза посевам отпадала.
Вокруг Ново-Кытманово поскотина по периметру достигала около 30 км. Шла она по обеим сторонам деревни в 1.5 км. от деревни Разъединяла ров только река, но его копали до самой непроходимой заболоченной части берега.
За каждым домом в деревне был закреплён определённый участок поскотины, за исправность которого хозяин нёс ответственность перед деревенским сходом. Я заметил, что в нашей местности не прижились поскотины из жердевого ограждения. Вроде и лесу у нас много, а вот как-то не прижилась деревянная поскотина. Более того, в старину многие огороды в нашей деревне окапывались канавами. Это можно проследить и сегодня по давно заброшенным подворьям.
В европейской же части России деревянные поскотины были распространены повсеместно.
Поддержание поскотины в виде рва в надлежащем состоянии (окашивание травы, чистка днища и откосов от травы) предотвращало проникновение лесных пожаров к деревне.
Выпас деревенского скота был охраняем. Деревенское стадо всегда сопровождал пастух. Однако свиньи, телята до года, отставшие от стада животные в любое время могли проникнуть на поля. Вот поскотина и играла свою роль.
Поскотина служила ещё и ориентиром для сельских жителей. Если надо было указать какое-либо действие, связанное с околопоселенческими делами, то говорили, например , так: «А за Дегтярёвыми у поскотины…» или «А где поскотина за яром». В старину провожали в армию «до поскотины». Через дорогу поскотина не проходила. В этом месте устраивались ворота. Всяк проезжающий открывал и закрывал ворота.
В 50-60-е годы по деревням ходили рассказы о том, как «Колчака громили». В основе рассказов было одно, одинаковое для всех рассказчиков: «А когда колчаковцы подошли к поскотине, то ихний главный приказал по деревне из пушки выстрелить». Я заметил, что когда распахивали целину, то поскотину не тронули. Видимо, память сильнее экономической выгоды оказалась.
Мы в детстве прошли весь путь, по которому проложена поскотина. Начиналась она у с. Филатово Косихинского района и по правой стороне реки тянулась мимо Песочного озера, потом Падуна, потом, оставляя слева Заречку, уходила к Зорниковской грани. Не пересекая грань, поворачивала влево и спускалась вниз к реке, направляясь к Прасоловой мельнице. На противоположном берегу в метрах 100 от русла реки, какнава вновь начинала свой путь. И теперь она шла назад е Филатово, но уже по левой стороне деревни. Где-то местами она прерывается ярами и сограми, но уверенно очерчивает свой круг, замыкая путь вокруг деревни.Деды пугали нас поскотиной. Они говорили, что в канавах водятся змеи и всякая другая нечисть, наводя на нас жуть.. Боялись ли мы этих запугиваний? Наверное, боялись. Потому что всегда, когда перпрыгивали поскотину как-то чувствовали себя неуютно. И уж тем более, что мы никогда в канаву не прыгали и не прятались при случае. Как-то боязливо было.
У нас не принято было собирать землянику рядом с поскотиной. Объяснений этому нет, но, думается, здесь играла роль неприкасаемость территории не только для чужих, но и для своих. Поскотина в данном случак выступала как граница. Точно так же мы не собирали и не ели землянику на кладбище. Табу это исходило из того, что «эта ягода не для живых». Поэтому верили и боялись. Мне в детстве бабушка рассказывала, что у поскотины мужики, которые с войн не вернулись, собираются ночами и смотрят издалека на деревню. «Потому как им нельзя в деревню приходить. Вот они и смотрят на своих сродственников». Теперь заросла поскотина травой, обвалились её края, местами она тузнаётся лишь неглубокой впадинкой. Порушились многие дома, умирли люди, потерялись дороги, не нагуливается скот на радость хозяевам, ребятня не шмыгает с опаской по лесам окрестным, а вот поскотина, как вечный страж, осталась. Она как живая знает, что рано или поздно, но сюда вновь придут люди и оживят эту территорию. И я тоже верю – придут.
Я на днях был в своей деревне
Я на днях был в своей деревне,
Из машины смотрел в окно,
Как за речкой гнул ветер деревья,
И как дождь колотил в стекло.Там, за речкой – на той стороне
Уж давно никаких нет домов.
Только чудилось мне, что в окне
Видел лица своих земляков.Не пахла деревня соляркой,
Не трещал тракторов пускач,
Не видать за логами и яром,
Как пацан на коне мчится вскачь.Ветер был чёрный какой-то,
Стонал, скрежетал и рвал,
Он будто кричал о чём-то
И веткой в окно хлестал.Я понял: пора торопиться,
По дороге заросшей травой.
Она уж давно не пылится,
Здесь с поля не едут домой.Уеду, оставив на месте,
Всё то, что я помнил о ней
В окне, что мне виделось в детстве,
И в небе, где клин журавлей.с.Ново-Кытманово, 2008-2012 г.
Напоминаем условия конкурса «Моя история»
До конца 2012 года мы ждем от вас писем с рассказами о жизни – вашей и ваших близких, – вписанными в «исторический» контекст. Что происходило с вашей семьей, пока страна строилась, реформировалась, рушилась, начинала новую жизнь?
Мы опубликуем все интересные истории, автор самой лучшей по итогам конкурса получит главный приз: пятитомник «Образ Алтая в русской литературе».
Для подписчиков предусмотрены отдельные призы: присылайте вместе со своими историями подписной купон (или его копию) на первое полугодие 2013 года, и вы сможете претендовать на подарочный сертификат в магазин «Скаут» (товары для охоты, рыбалки, туризма). В нашем призовом фонде десять сертификатов на 1 000 рублей каждый.
Отправляйте свои истории и старые фотографии по адресу: umka@altapress.ru или 656043, Барнаул, ул. Короленко, 107, «Свободный курс». Ведущая конкурса – Лариса Хомайко.
27 июля 2014 : 16:44
Добрый вечер.
Мой отец Лебедев Александр Владимирович родом из села Новокытманово.
Если вы располагаете какой то информацией о Лебедевых из Новокытманово, пожалуйста расскажите.
30 июля 2014 : 12:03
Нет, к сожалению, информацией о Лебедевых из Новокытманово не распологаем
31 июля 2014 : 20:21
Следующий на фотографии – Лебедев Владимир. В 1963 г. ему предоставят право быть первым комбайнёром на самоходном комбайне СК-3. Тогда это была настоящая диковина. Раньше был комбайн «Сталинец» и во время подбора зерновых валков он передвигался при помощи трактора. «Сталинец» обслуживало много людей. Владимиру не повезло, он рано умер от язвы желудка. Так и умер в поле
а как же это?
4 августа 2014 : 13:36
Спасибо за дополнение
30 августа 2014 : 7:00
Александр, я новокытмановский — Ремизов моя фамилия. Занимаюсь историей села. Если выйдешь на связь со мной, тоя вышлю тебе много чего интересного. А ты мне вышли побольше информации о своей семье. Это мне пригодится для книги.
С уважением Виктор Ремизов.
30 августа 2014 : 7:02
Максим, я располагаю. Свяжите меня с ними.
2 сентября 2014 : 15:31
Надеюсь Александр свяжется с вами сам
17 июля 2015 : 22:47
Меньше будешь в вебе — здоровее будут детки!